Каменская

Анастасия Каменская — куратор и автор многих проектов в области культуры и искусства. Художник и поэт. Стихи пишет на русском и польском языках. Член Союза католических писателей. Зооволонтер. Любит птиц и велосипед. Легкая на подъем. Живет в Твери, но дружит с арт-пространством Agriculture club, где иногда читает лекции, устраивает выставки и показывает фильмы, созданные в Польше.

Недавно в Петрозаводске проходила выставка «Terra Incognita. Антропология повседневности», идею которой придумала Анастасия Каменская. Параллельно с открытием выставки в Agriculture club прошел очередной показ фильмов кинофестиваля «Висла».

— Наконец-то я нашла человека, который может сказать, что общего у ворона и конторки. Известно, что ты зооволонтер по части спасения птиц. Расскажи, как ты попала в эту «секту»?

— Эта очень странная история началась 6 июня 2014 года. В этот день мы с мужем гуляли в центре города Твери, где я постоянно обитаю, и увидели на ларьке маленько птенца синицы. Мы знали, что приближается гроза, и поняли, что птенец, скорее всего, погибнет. Решили взять его к себе. Конечно, мы не знали, как за ним правильно ухаживать, но случилось чудо, и мы его выкормили. В то время мы не знали, что есть возможность вернуть в природу птицу, выросшую в неволе, поэтому он остался жить у нас.

До этого времени мне нравились кошки-собаки, шерстяные животные, и мне совсем не нравились птицы, потому что птицы — это что-то очень странное. Их вроде нельзя гладить, у них неприятные кожаные ноги, их не посадить и не положить на себя, они не ходят в лоток и везде гадят. И вот я начала наблюдать за этим миром в лице нашего первого синица (это был синица-мальчик). И я подумала: ни фига себе, он умный! Самое поразительное в птицах — это их интеллект и изобретательность. Следующей нашей птицей был грач Чарли, которого я по сей день считаю существом, которое изменило меня больше, чем кто-либо из моих друзей. Мы его взяли юным и глубоко больным. У него был и рахит, и травмы (сильно потрепали кошки), он не мог летать, еле-еле ходил. У него была одна лапа, и та с проблемами. Все это он компенсировал своим потрясающим интеллектом.

У меня есть несколько любимых историй про Чарли-грача. Например, он потрясающе изобретателен в играх. Грач — это вран, а враны все умные. Одной из любимых его игр остается игра в космонавта. Недалеко от его загончика стоит трехлитровая банка. Он подходит к банке, запихивает туда голову и кричит: «А-а-а-а», потом вытаскивает голову и слушает, как затихает эхо. Он мог в это играть очень долго. Он придумал массу каких-то коммуникационных моделей, чтобы дать мне понять, что ему нравится или что хочется.

Очень интересная история была связана с войной Чарли-грача и свистка на чайнике. Чарли страшно не любил этот свисток. Однажды после генеральной уборки на кухне я поставила чайник и вдруг поняла, что он больше не свистит. Оказывается, Чарли понял, что за звук, который ему так не нравится, отвечает дырочка в свистке. Он сообразил, что свисток нужно заткнуть (например, бумажкой), и тогда этот раздражающий звук исчезнет.

— «Ура» и «крах» — это он говорил?

— Да, он говорил по обстоятельствам слова «ура» и «крах». У него были и другие способы доносить информацию до людей. Он понимал, что такое выключатель, например. Он понимал, что мое движение возле стенки как раз отвечает за включение-выключение света. И он умел просить выключить ему свет. Включить, правда, не просил.

Мир птиц оказался невероятно интересным, он очень сильно изменил меня. Эти птицы пришли в наш дом почти сразу после смерти моей мамы, и, конечно, они меня вытащили из какого-то состояния апатии и привели в рабочее состояние, когда мне снова что-то захотелось делать.

— Кто у тебя живет сейчас из птиц?

— Господи, кто у меня только не живет!.. Прямо сейчас у меня живут две галки, ворона, чайка, синица и воробей. И все они несамостоятельны по причине своего здоровья.

— Ворона Чекушка?

— Ворона Серафима и чайка Чекушка. Чекушки — это такой референс про детство многих людей, потому что когда-то, когда принимали пустые бутылки, чекушки как раз не принимали. Чекушки просто валялись под заборами. И поскольку нашу чайку мы нашли валявшуюся под забором, выбор имени был очевиден.

— Веришь ли ты в приметы, связанные с птицами? Говорят, если птица бьется в окно, это к чему-то нехорошему.

— Если птица бьется в окно, это очень нехорошо. Это значит, что, скорее всего, она получила сотрясение мозга и ее надо лечить. Конечно, чем больше узнаешь какой-то мир, тем меньше ты веришь очеловечиванию этого мира, тем важнее для тебя становятся категории мира птиц, а не мира людей.

— В лекциях по искусству, которые ты читаешь, много «птичьих» примеров. И еще заметила, что искусство, связанное с социальными идеями, тебя интересует особенно. Это так?

— Да, мне нравится социально ориентированное искусство. Плюс, когда я говорю с людьми, которые только начинают свой путь в понимании современного искусства, то обращаюсь к тем формам, с помощью которых художники используют относительно новые способы донесения информации. И если это искусство говорит о чем-то здравом, светлом и правильным (о всем хорошем против всего плохого), то человек, скорее всего, знакомство с ним продолжит. В этом случае произведения выполняют роль какой-то прослойки между человеком и современным искусством, непонятным и странным.

— Можешь привести примеры такого искусства?

— Тут нужно разделять две позиции. Одна позиция — это когда ты просто рассказываешь о проектах художников. Например, один из любимых мною художников, бельгиец Франсис Алис, уже долгое время живущий в Южной Америке, придумал проект, который называется «Вера может сдвинуть горы». Он набрал много-много волонтеров, дал каждому по лопате и сказал копать от забора до обеда. Шучу. Он выстроил их в длинную-длинную цепь в пустыне неподалеку от Лимы и попросил их сделать несколько маленьких движений-копков. Результатом стало, что одна из дюн сдвинулась так, что этот сдвиг можно было увидеть из космоса. Вот она простейшая метафора. Одно дело, когда ты говоришь словами: вы всё можете, если объединитесь. Другое дело — наглядность.

Польский художник Павел Альтхамер однажды попросил своих соседей (он часто работает с соседями, с практикой добрососедства) выйти на улицу в одежде узников концлагерей в то время, когда в Варшаве проходил марш националистов. И вот жители нескольких больших домов или даже кварталов в этой одежде вышли навстречу польским националистам, таким скинхедам. Можно было бы словами сказать, что национализм в крайних проявлениях — это плохо, но слова — это слова. Другое дело, когда есть некий художественный жест.

Это модус рассказывания. Возвращаясь к дихотомии, о которой мы говорили, стоит учесть и модус делания. То есть можно взять и сделать какой-то свой социальный проект. Я уже много чего наделала, могу рассказать об одном проекте, к финалу которого незрячие люди сделали скульптуры. Проект назывался «Самое главное», и в название его была вынесена цитата из Экзюпери: «Самого главного глазами не увидишь, зорко одно только сердце». Есть у нас в жизни самые главные понятия — любовь, смерть, одиночество, сострадание, совесть. И они все невидимы, потому что по определению они абстрактные понятия. И я подумала, что незрячие люди вполне могут помочь зрячим увидеть невидимое. Я попросила участников проекта, тверских ребят, которые ходят в специализированную библиотеку для слепых, чтобы они выбрали какие-то абстрактные невидимые понятия и постарались изобразить их в скульптуре.

— Когда ты рассказываешь о польском современном искусстве, то всегда говоришь про артистизм поляков. С чем это связано, по-твоему?

— Да, действительно так. И они очень изобретательны. Честно говоря, я не очень понимаю, откуда это все идет. В начале 1980-х годов в Польше после мощных забастовок было введено военное положение. Нельзя было открыто говорить о том, что тебе не нравится. Газеты не выходили, телевидение работало только на официальных каналах, и там показывали совсем что-то нейтральное. И что придумали поляки? Они стали носили на лацканах пиджаков странные значки. Что это было? Это были резисторы. Резисторы в электрической схеме отвечают за сопротивление. И это был знак того, что мне не нравится положение дел в стране и что я этому тихо сопротивляюсь. Для власти, чтобы расшифровать метафору, потребовалось много времени и ресурсов. Мне кажется, это очень изящно.

— А тебе самой не хотелось придумать перформанс какой-нибудь?

— Ты знаешь, дело в том, что я с большой осторожностью отношусь к перформансу как к жанру. Дело в том, что часто, когда мы говорим о перформансе, его описание оказывается значительно интереснее, чем исполнение. Художник думает: вот тут я ложусь, тут встаю, тут обливаю себя заячьей кровью с ног до головы, всё получается здорово и это про то, что нельзя убивать животных. Но исполнение перформанса требует огромного количества навыков от художника. Не факт, что он учился, что умеет владеть голосом или телом и еще многое другое. Если мы говорим о делегированном перформансе, там еще сложнее, потому что я всех попрошу что-то сделать, они сделают, но что-то сделают не так. И поэтому эти пункты мне видятся как точки уязвимости.

Мне кажутся более устойчивыми, безопасными те жанры искусства, которые не связаны напрямую с перформативным искусством. Ты сделал выставку — она стоит. Ты сделал инсталляцию — она стоит.

— Ты несколько лет проводишь фестиваль польского кино «Висла». Можно сказать, что кино для тебя теперь важнейшее из искусств?

— Нет, вообще нельзя, потому что в кинофестиваль «Висла» я влипла случайно. До меня его делала моя коллежанка из Твери, но потом она уехала в Варшаву. Мне же постоянно из кинофестиваля хочется сделать что-то больше. Ребята мои сосредоточены на показах, лицензиях, а мне всегда хочется придумать классную параллельную программу, где будет театр, искусство, чтение литературы.

— В Петрозаводске сейчас в Agriculture club проходила твоя выставка Terra Incognita. Какова ее идея?

— Изначально идея была иной. Когда поляки думают о России, они думают о русских. Когда россияне думают о Польше, они в первую очередь думают о поляках. А между тем и в России, и в Польше есть некоторое количество миноритарных народностей, меньшинств национальных, у которых тоже есть очень интересная национальная культура. И весь проект Terra Incognita изначально был о том, чтобы знакомить поляков с народностями России, а русских — с народностями Польши. Начало проблем пришло с ковидом, сейчас ситуация изменилась еще больше. Никаких художников из Польши мне было уже не привезти. Но у меня были права на использование серии работ, посвященной лемкам, этническому меньшинству в Польше. За неделю я придумала эту выставку «Terra Incognita. Антропология повседневности».

Дело в том, что мы мало думаем о повседневной жизни. Если бы ты постоянно рефлексировал над повседневностью (а вот куда я поставлю ногу, когда шагаю?), то сошел бы с ума. Но небольшая рефлексия по поводу повседневности никогда не повредит. Мы взяли серию работ московской художницы Ольги Гальченко, которая живет в Гальяново, имеет пятерых собак и всё время гуляет с ними по Гальяново. Ее любимые сюжеты — панельные дома, дворы, урны, ТЭЦ. Это повседневность как она есть сейчас. И к ней я привязала серию фотоколлажей про лемков, которые показывают утраченную повседневность. Лемков, этого народа, практически не осталось. Их деревни заброшены. Эта утраченная повседневность стала экзотикой, превратилась в какую-то поэзию, в то, что всю душу из тебя вынимает. И эти две серии очень хорошо связались.

— Что вообще включает в себя твоя работа?

— По первому образованию я теоретик литературы, по второму — теоретик культурологии. Второе образование я получила в Ягеллонском университете в Кракове, там же была магистратура. Трудовая книжка у меня лежит в АНО «Город — музей», и там я числюсь куратором проектов. В основном я нахожусь на каком-то полуфрилансе: что-то придумываю, если мне что-то хочется сделать.

— Кто научил тебя придумывать проекты?

— Момент первый. Я знаю, это звучит нескромно, но я довольно-таки умная. Момент второй: я редко ввязываюсь в финансовые авантюры. С 12-13 лет я постоянно где-то как-то подрабатывала, но деньги не транжирила. У меня дедушка — еврей, это в него я, наверное, такая. И моя семья решила, что мне надо идти в академическую среду или в бизнес. Очень поздно до меня дошло, что в академической среде мне скучно и моя душа требует какого-то полета, постоянной коммуникации с людьми, какой-то эмпатии и создания чего-то, что не является коммерческим проектом. Сейчас главное для меня — не деньги зарабатывать, а играть в первую очередь. Это всё очень поздно до меня дошло, лет в 25, может быть. И так я встала на дорожку искусства, менеджмента искусства, кураторства. Тут я просто очень счастливо себя чувствую.

 — Как ты выучила польский язык?

— У меня польское происхождение. Но я не говорила в детстве по-польски. Моя история с польским языком — это везение и случайность. К нам в Тверской госуниверситет, когда я его оканчивала, приехала девушка из Варшавы и стала вести бесплатные курсы польского языка. Я заинтересовалась и выучила его.

— Свободно владеешь языком?

— Я даже дома иногда говорю на какой-то безумной смеси русского и польского. Смешно бывает, когда я забываю русские слова. В прошлом году я попала в больницу, мне сделали экстренную операцию. Вот я лежу в палате у окна, перед которым растет сосна. Я смотрю на сосну и вдруг говорю, что, должно быть, на эту сосну приходят вевюрки (белочки по-польски). Я забыла русское слово, видимо, после наркоза. Мои соседки по палате подумали, что я какие-то глюки ловлю. Кто такие вевюрки и почему они должны приходить на сосну?

— Как ты стала членом Союза католических писателей?

— Это тоже очень смешная история. У меня есть две книжки стихов на русском языке. И это хорошие стихи, откровенно говоря. А потом я стала писать тексты на польском языке. И у меня это стало получаться хорошо. Есть такой фестиваль поэзии «Поющие письмена». На одном из этих фестивалей я познакомилась с ребятами из Польши, в частности, с председателем этого Союза католических писателей. И он меня пригласил стать членом их союза. Мне показалось, что довольно забавно, учитывая, что я не католичка и то, что в России не состою в писательских объединениях.

— Какие вещи тебя впечатляют, помогают тебе?

— На самом деле, выжить, особенно в последнее время, было тяжеловато. Но зато последние два года помогли мне сформулировать то, что для меня в жизни самое важное. И это оказалось очень эгоистическое самое важное. Я поняла, что самое важное для меня — интенсивность моей внутренней жизни, которая может быть связана с внешними событиями, а может быть и не связана. И я поняла, что в каждом из своих шагов я стремлюсь к тому, чтобы интенсифицировать, обогащать мою внутреннюю жизнь. Это эгоистичное соображение. Мне хочется, чтобы мне было прикольно, хочется испытывать состояние полета от того, что что-то произошло или ты что-то придумал.

Другое дело, что те события, которые могут делать мою жизнь интереснее, чаще всего альтруистические. Например, вчера вечером мне написала моя коллега из Твери по птицеспасению: срочно нужно отвезти в Москву вороненка и голубя. Я договариваюсь с подругой, которая едет в Москву, связываю их, и всё прекрасно. И такие моменты мне помогают держаться. Птицы помогают, люди, собаки, такие вот вещи… Тут важна физиология человека. Если у него все нормально с обратным захватом серотонина, он чувствует себя лучше, чем человек, у которого есть проблемы с этим. Это такая стихия, в которой я только начинаю разбираться. Но я не слишком структурированный человек, чтобы разобраться до конца и разложить все по полкам.