Всё неправильно

1.

Я к ней приходил – я попал на крючок –

садился уныло у детской кроватки,

а Юлька молчала, расправив лопатки.

Я чушь, вероятно, там нёс… но молчок!

 

Да, я уходил, оглушённый в тот раз

громадностью боли, меня посетившей,

как юный боксёр, апперкот получивший.

Да, город был праздником, но не для нас.

 

По жести его дождевых желобов

струилась без продыху ночь ледяная,

в пивных колобродила площадь Сенная,

но не было денег на грохот трамвая,

и нищая мне улыбалась

любовь.

 

2.

А стопка книг (она служила ножкой)

пылилась под диваном, и пальто

поношенное сохло (драной кошкой

я воротник назвал бы). «Ну и что?..

Да ровно ничего! – себе ответил

бесстрашно я, – тоска, и бедность, и

несчастья, и превратности любви,

и всё на той же трудно жить планете».

 

3.

Штопор очень серьёзно ввинтила, рванула

и, в бокалы дешёвый «Кубанский» кагор

разливая, сказала: – Не падай со стула.

Я люблю тебя! Очень! Крэкс-фэкс! Мутабор!..

И добавила тихо, совсем уж нежданно:

– Всё, что хочешь, исполню. Считай! Ну, раз-два…

Так вот шла на мужчин непорочная Жанна

и гудела над ней боевая труба.

 

А на улице снег на дома и прохожих
тихо-тихо ложился, и не было двух
на тебя и меня в эту ночь непохожих.
А потом и светильник над ложем потух!

 

4.

Был месяц солнечный апрель,

крутилась в парке карусель,

и ты шепнула: – Да,

мы будем долго жить с тобой,

не протрубит пока отбой

архангела труба!..

 

А там, высОко, облака

по небу плыли, и рука

отозвалась теплом.

– Как хорошо, – ответил я, –

что взяли мир в учителя

с его добром и злом!..

 

5.

Что же сидишь, бесценная,

щуря глаза так сладко?

Кротость – твоя вселенная,

нежность – твоя загадка.

 

Хочешь, луну на блюдечке

или звезду в тарелке?

Я тебя спрячу в муфточке

из настоящей белки.

 

Стану поить рассветами,

озеро дам в подарок,

ящичек мой с секретами,

книжечка без помарок.

 

Лет мне, возможно, тысячи

здесь не сыскать другую!

Фидий тебя ли высечет

мраморную, нагую?

 

Так я всю жизнь батистово,

как адвокат сестерций,

кинусь любить неистово –

до замиранья сердца.

 

6.

Что-то часто писала про друга Колю,

присылала аттачменты с летним Крымом:

ты на пляже в Алуште, ты горькой солью

вся покрыта под солнцем неугасимым,

под палящим, – с мужчиной ты ешь черешню

и позируешь: «Вот я, смотрите, – нимфа!»

А теперь расскажи мне сейчас, утешь, ну,

как ты любишь медведя седого, скифа,

сочинителя песенок… Скажешь: «Винни,

ах, я вижу своё голубое платье,

взгляд безумный безудержно синий-синий,

море мёда, шарик воздушный, счастье».

Что для женщины море? Эдем, и древо,

и земля, которая так желанна,

где Адам заплакал, смеялась Ева,

всё венок плела, и смотрела странно.

 

7.

Остановка автобуса одиннадцатого маршрута –
снег искрится, остро пахнет мандариновой коркой.
У тебя под шубой свитер и под ним почему-то
ничего, но тело горячее, как за шторкой
в астраханском поезде летом степь, верблюды,
азиатский пыльный пейзаж с водокачкой… Я бы
в этот день морозный ради твоей причуды
мог бы оды слагать, рифмовать золотые ямбы.

Но внезапно – хлоп! – из мутоновой, жаркой шубы
фотография чья-то выпала (мне-то какое дело?
Ну, мужчина, о да!) Но нервно ты прикусила губы
и сказала: «Спешишь ты и слишком смело
любишь так, словно завтра обоих нас похоронят!»…
Вот и всё. Остановка. Равнодушно синеет небо.
На снегу возле урны растрёпанная ворона
деловито валяет мёрзлую корку хлеба.

 

9.

Что предложит память? Невыносим

даже лёгкий призрак её, намёк.

В Старой Руссе есть настоящий сын,

человечек взрослый уже, сынок.

 

Всё, что помню, – рожицу всю в пюре

и колготки рваные. А конца

нету слухам: жив он в такой норе,

что… Прости ты, маленький мой, отца.

 

Как носил тебя, помнится, на руках

и подгузник вовремя, да, менял.

Ан, судьба, как молния в облаках, –

всё равно догонит. И вот она

 

разлучила, но не убила, нет.

Сколько раз о смерти её просил!

Будет время – встретимся через лет,

может, двадцать, ах, если достанет сил.

 

9.

В ботах тётка, что мзду собирает молча,

тряпка, швабра, изодранный стул, коробка.

Мужики – у-у-у! – исшарканный кафель мочат,

попадая мимо. А ей-то кротко

всё приходится… О, как надоело это!

О, раба привокзального туалета!

О, дурында-судьба!..

Но ведь было же, было: примой

стать хотела в театре, да как-то сразу –

то больные дети, то муж любимый,

загудевший с получки. Не знаю, какому сглазу

эта жизнь подверглась? А всё же зайду, оправлюсь

и скажу на прощание: – До свиданья…

Иногда я сам себе удивляюсь:

– Тяжело одной-то всё время, Таня?..

Глянет вдруг ледяными глазами трупа:

– А иди ты… – Иду… Почему-то жженье

от ненужных слёз. До чего же глупо!

Для неё, что это сочувствие?.. Извращенье?..

 

10.
Присмотрись к этой сумрачной жизни в метро,
к человеческой давке бесполой, бесцельной,
к этой женщине, что прижимает бедро
к твоему слишком тесно… сойдёт на Удельной
и не скажет ни слова – такая игра
бесполезная – выцвели рыхлые щёки,
может, плакали дети сегодня с утра
и семейного счастья не склеить осколки.

У метро серый дождик, киоски, туман,
инвалид полусонный стреляет на бедность,

раскорячился в луже юнец-наркоман,
и на лицах прохожих тревожная бледность.
Ты же знаешь: всё-всё здесь прогнило насквозь.
С объявленьями брачными купишь газету:
«Миловидная женщина ищет…» И гвоздь
он забьёт и не станет курить сигарету.

 

11.

Катастрофой, бензином и корюшкой

пахнут майские улицы – ах! –

ох! – Балтийское моё морюшко,

и Вселенная на плечах

у атлантов, и, Господи, горюшко

трёхсотлетнее, жгучее, заячье,

все дороги приводят к нему

на сырое Смоленское кладбище,

где не спится бомжу одному.

В вешнем небе раздрай и пожарище –

ходят ангелы, в трубы трубя…

Не отыщешь для пьянки товарища…

И стою, не пойму сам себя.