Дневник алкоголика - "Республика"

Отрывки из повести

22 марта 17:35

Я наконец-таки устроился на работу дворником. На работе мне выдали палку с гвоздиком (ничуть не тяжелее пера, а в принципе то же самое). Сегодня убирал помойки, отчего признаюсь, очень комплексовал, мол, до чего я докатился, а я к тому же человек чувствительный, а там всякие средства женской гигиены и прочее. Мне показалось, что люди смотрят на меня с усмешкой и укоризной.

В общем, в моей жизни наступила деятельная фаза самопознания, а до этого была одна мечтательность красивая. А вчера я посвятил своей новой работе стихотворение, не успев ещё поработать и дня, что, впрочем, свойственно поэтам:

* * *

Я панк, я дворник, пахнущий смиреньем,

Когда воняет, — ясно всё без слов,

Но нет профессий лучше для стихов.

Щедры помойки чистым вдохновеньем.

Полны помойки памперсов, селёдок,

Различных книг и женского табу…

И рядом скачет радостно котёнок,

Он слишком глуп, чтоб злиться на судьбу.

Я прочитал немало женских глаз:

Страсть написала много песен стойких…

Но всё как есть написано про нас,

Лишь в тех глазах,

что смотрят из помойки.

Я от себя не прячусь за стихами;

Всё видит осени степенный взгляд.

Теперь весне не спрятать за духами

Безликой легкомысленности смрад.

И нет уж крыльев слёзного удушья:

Привык ко мне помоек мир живой…

Лишь чей-то взгляд царапает мне душу

Тяжёлою осеннею метлой.

Как только я сегодня пришёл по работе на одну из наших шикарных помоек, из-за сараев выскочили два крохотных чёрных щенка и радостно запрыгали ко мне. Я тоже им очень обрадовался и лишь присвистывал, когда они, уже жалобно скуля, крутились возле моих ног. Мне, конечно, было не трудно догадаться, что они голодные, но я сразу решил, что мне нечем им помочь. Конечно, я бы при желании мог их накормить сегодня, но понял, что если и сделаю это, то лишь для красоты. Мне думалось: ну, накормлю я их сегодня, а кто их накормит завтра, через неделю?! И в то же время кто-то словно подсказывал мне: «Не думай о том, что будет с ними завтра. Накорми их сегодня, а завтра, возможно, бог пошлёт им такого же, как ты, мудака…»

Взяв на руки одного щенка, я уложил его на ладонь. Щенок смешно лежал на моей руке, свесив лапки, и ворчал, оглядываясь по сторонам. И вдруг я подумал: как, пожалуй, мило я сейчас выгляжу со стороны, отчего мне стало немного тошно.

Перестав о лишнем думать, я решил, что, возможно, щенков не два, а больше, и, подхватив с земли второго малыша, пошёл по их следу за сараи. Я немного и протопал, как услышал жалобный щенячий плач, и, пройдя ещё несколько метров, остановился в дверях обвалившегося хлева, где обнаружил что-то типа маленького загона, в котором жалобно голосили, карабкаясь друг на друга, ещё пятеро щенят. Все они были чёрные, и, что интересно, все разные, то есть каждый чем-то отличался от остальных. Один пушистый, другой гладкошёрстый, третий вислоухий, четвёртый кудрявый, у пятого лишь уши кудрявые, шестой тощий как щепка, а седьмой толстый, как я, но не было и капли сомнения, что все они из одного помёта. Их матери не было поблизости, и вообще, у меня возникло такое чувство, что её уже нет в живых. Видимо, об этих щенках немного заботились дети, они-то скорее всего и соорудили для них этот загон. А если это дети, значит, эта забота ненадолго. Они и сейчас явно забывают покормить своих игрушек, пока те ещё маленькие и красивые.

Положив щенков в общую кучку, я решил проследить, каким путём они выберутся из загона, ведь как-то они оттуда выбрались! И тут же один из моих старых знакомых шустро пролез обратно чрез маленькую, почти незаметную, лазейку в стене, за ним последовал его брат или сестричка, то же захотел сделать и толстяк, но примерно на трети пути застрял в дырке и жалобно заплакал. Я аккуратно вызволил бедного толстяка, который при этом громко завопил, но иначе никак было, и, вновь собрав всех щенков в одну кучу, заткнул дырку-лазейку обломком доски и отправился обратно к помойке, сказав малышам на прощанье: «Да поможет вам бог!», и тут же вновь, словно кто-то ответил мне: «Бог именно тебе наказал им помочь, без тебя им никто не поможет». Вообще, мне в последнее время часто слышаться подобные указания, и я невольно принимаю это явление за последствие моих тяжких запоев, и в тоже время понимаю, что это не так.

23:13

Вернувшись на своё рабочее место, я первым делом удивился, что мои лопату и метлу, которые я оставил возле контейнеров и о которых я совсем забыл, никто не утащил, пока я возился со щенками. А потом я вновь увидел её… это чудесное лицо: эти вьющиеся русые кудряшки и эти большие серые глаза с тенями усталости вокруг влажных век, что придаёт женским глазам какую-то добрую мудрость и осеннюю божественность. На ней было словно на заказ очень коротенькое серое пальтишко с пояском, какие-то чёрные штанишки, похожие на чулки, и чёрные кожаные ботиночки с ремешками.

До этой минуты мне уже выпало повстречать её пару раз, она уже примерно месяц как появилась в нашей деревне из города и служила фельдшером в нашей амбулатории. Стоит ли говорить, что она красивая. Ведь я не раз встречал на своём веку женщин совсем даже некрасивых, то есть женщин, чьё фото уж точно на стену не повесишь и друзьям не покажешь. Но как-то было после нескольких случайных разговоров с такой вот некрасивой женщиной, я вдруг поймал себя на том, что постоянно думаю о ней. То есть она умела так заманчиво стрелять глазками, так божественно двигаться, так красиво и игриво говорить и при этом ничуть себе не сомневалась, что я порой видел в ней самую красивую женщину на земле. Она, несмотря на свою кривую рожу, разожгла в моей душе какой-то вонючий помойный костёр, на что некие сельские милашки просто неспособны. И я бы обязательно пополз за ней и женился, если бы точно знал, что, после того как мы тайком распишемся, уедем жить куда-нибудь в лес или в худшем случае в другое село. Ведь мне было даже страшно представить себе, как я вдруг с такой уродиной выйду на улицу в родной деревне. Вот поэтому я и свинья. Поэтому я и одинок. А вскоре и помойный костёр души моей потух.

Но эта фельдшерица ещё и очень красивая; она очень красиво бросила пакет с мусором в контейнер и, как-то божественно присев, положила на землю пластмассовую тарелочку с кушаньем. Тут из-за сарайчика выскочили трое уже немаленьких чёрных котят и робко, видимо побаиваясь меня, подошли к тарелочке и принялись чавкать. А она лишь успокаивала их своим ангельским голосом:

— Ну, не бойтесь, кушайте, кушайте. Никто вас не обидит.

Потом она искоса глянула на меня и по-доброму засмеялась. Видимо её забавляло то, как я на неё смотрю. А я ведь и впрямь, пожалуй, смотрел на неё как-то уж слишком бесцеремонно, не скрывая своего восхищения, как деревенский ребенок, оказавшийся в первый раз в зоопарке.

— А вы… это… кто? – заикаясь, спросил я невольно.

— Я?! — человек, женщина, фельдшер, Вера! – как песней ответила она остроумно, и в этом её красивом остроумии не было ни капли злости и пренебрежения от того оно и было красиво.

— А вы кто?!

— А я алкаш, свинья-человек, дворник, Митя (так как автор этих записок просил меня не выдавать его имени, я не придумал ничего лучше как дать ему своё) сказал я уже чуть увереннее. И тут же задал ей вопрос, за который мне сейчас очень стыдно, хоть я и был откровенен:

— А у вас есть муж?!

Она вновь безобидно рассмеялась:

— О да, у меня есть муж, есть сын и кошка! Да и у вас, уверена, есть жена, дети!

— Нет, у меня даже невесты нету. Была одна, но она такая красивая и в тоже время такая уродина, что у меня сил на всё это не хватило. Она уже давно в селе не живёт, слава богу! И даже кошки у меня нет.

И очень примечательно, что Вера сразу поняла, о чём я хотел сказать: возможно, я озвучил эту мысль таким образом, что иначе её и нельзя было понять!

— Эх вы, мужчины! Вы от того и бываете порой несчастны, что боитесь искренне любить то, что неспособны оценить другие. Вам надо, чтоб в объект вашей любви были влюблены все вокруг, а ведь порой в настоящей любви бывает всё как раз наоборот.

Я с ещё большим восхищением глянул на неё:

— А вы умная! Прямо в цель! Писательница или читательница?! Как минимум Достоевский!

— Ну да, я пробую писать… но так… больше для себя. Я, получается, и писатель, и читатель, а что касается классиков, я с детства увлечена Чеховым, а Достоевский… мне, пожалуй, и не по силам, сложно…

— Да ничего сложного, всё гениально и просто – гордо воспрянул я, выдохнув в сторону табачный дым, и тут у меня сильно кольнуло в сердце, от чего я невольно положил ладонь на грудь и немного присел. Вера шагнула ко мне и схватила меня за руку.

— Дмитрий! Сердце?! У вас сердце больное?! Не молчите!

— Вера, а я ведь стихи пишу!

— Стихи – это хорошо… Но давайте-ка я вас в амбулаторию отведу. Сейчас давит грудь? Дмитрий, с вами вообще часто такое бывает?!

— Не знаю… не пойду я никуда. И не беспокойтесь вы так, всё нормально… я не пью уже два месяца.

Вера так и держала меня за руку, испуганно вглядываясь в моё перекошенное лицо, а я в ту минуту не мог найтись для вразумительного ответа, да и сами вопросы точно не касались уже меня. Руки мои слегка дрожали, ноги стали ватными, в груди колола сердечная изжога, и казалось, чья-то тяжёлая рука изнутри трогает мой язык, от чего немного трудно дышать. Мне хотелось прилечь, и что удивительно, я не чувствовал страха. В тот миг, я всех словно простил, никому не завидовал, ни на кого не таил обиды, мне просто хотелось, чтобы меня оставили в покое, чтобы никто не плакал надо мною…. просто дали бы чуть-чуть поспать… лишь Верину руку я не хотел отпускать. А через минуту стало легче, и, отпуская её руку, я подумал – о какое счастье, что у меня больное сердце!

Вера очень странно посмотрела на меня и вдруг вырвала сигарету из моей руки и бросила её в контейнер.

— А курить вы не пытались бросить?! Вы бы хотя бы при мне не курили. Вы же побледнели весь сразу… что ж вам всем так жить не хочется?! И себя не бережете, и лечиться вас не заставишь…

— Да какое ещё черти его лечиться?! – уже вдруг рассердился я – вы хотите, чтобы врачи мне работать запретили? А что мне тогда останется делать – повеситься?

Вера как-то с беспокойством глянула на меня:

— Дмитрий, успокойтесь! Слушайте, давайте я вам таблеточки от сердца принесу, только вы их постоянно с собой носите, уж не откажите мне хоть в этом!

— Хорошо, но у меня тоже есть просьба, — обращайтесь ко мне на «ты» и ещё принесите мне мазь от пота для ног, а то у меня ноги воняют, ужас!

Она снова мило улыбнулась:

— Хорошо, подойдите завтра в больницу…

— Нет, не пойду я в больницу. Давайте лучше здесь, на помойке встретимся, ровно через неделю. Вы мусор до этого времени не выносите, чтобы был повод на помойку выйти.

Она громко расхохоталась, и пусть это опять выглядело божественно, но на этот раз я немного обиделся.

— Дмитрий, поверьте, мне не надо искать повода, чтобы выйти из дому. Я на эту помойку часто прихожу, если не мусор вынести, так хотя бы котят накормить, так что не переживайте.

— Ну, и хорошо. Приходите, я буду ждать. Я заодно вам щенков покажу смешных. Они все чёрные, но все разные, а один из них толстый такой!

— Ну, что, тогда договорились – весело сказала она и, ещё раз сверкнув своими чудесными глазами, пошла домой, и уже уходя, ещё раз ласково пропела:

— Дмитрий, всё-таки не забывай, что с сердцем не шутят, тебе провериться надо. И курить бросай, я верю, что к следующей нашей встрече ты уже будешь некурящим поэтом.

Я никогда не видел таких глаз, в них одновременно пела весна и плакала осень. Нет, скорее только осень! Да, эти глаза невольно обернули меня навек в самый тёплый, самый мокрый осенний рассвет. О да, её серые очи, какие-то очень мокрые, блестящие и тёплые, и словно немного усталые, уставшие любить. На её чутких губах не было помады и от того они ещё больше манили, в них ещё больше хотелось впиться, особенно когда она улыбалась. Хотя я бы первым делом поцеловал её в глаза. Да, мне в последнее время очень хочется целовать женщин в их красивые и мокрые глаза. Так и её очи я бы сейчас облизал, и этим бы, пожалуй, сказал ей обо всём, медленно сделав глоток этой светлой тёплой осени, чтобы капли её ещё долго сохли на моих табачных губах. О, как она улыбается! Когда она улыбается, словно драгоценные камешки блестят на её ресницах и в уголках её божественных очей. При этом она немного склоняет голову к плечу, и непослушные русые колечки её короткой стрижки весело качаются на висках её.

А потом я бы медленно облизал её грудь… я бы исследовал губами каждый бугорочек, каждую ямочку на её шикарном красивом теле… и всё ниже и ниже…

— Митя, ты на обед-то собираешься?!

Вдруг окликнул меня кто-то за спиной. Оказалось, это один из моих коллег, живущий неподалёку, которому, дабы добраться до дому скорейшим способом, приходится идти мимо помойки, впрочем, как и мне, что лично меня даже радует, особенно теперь.

— Да, да, собираюсь, конечно… я ещё покурю только и на обед…. – промямлил я, прикрывая черенком лопаты то место на себе, в котором мои штаны пусть совсем немного, но всё же оттопыривались.

Он с усмешкой посмотрел на меня, и пошёл своей дорогой.

Выкурив одну за другой две сигареты, я сонно побрел домой обедать. Впереди целая неделя — весенних грёз, райской недосказанности и глупых надежд. Я сегодня вдруг понял, что мне, пожалуй, и не вспомнить того дня, когда я был серьёзно намерен остаться на этой земле более чем на сутки, а тут – целая неделя как минимум. О да, я сейчас прекрасно понимаю, что это всё чистый бред, что я вновь многое себе придумал, приукрасил, но мне от этого не становится хуже. И как-то нелогично оно для меня получается, ведь я способен радоваться и радовать, лишь получая что-то в награду, причём неизвестно за что, а сегодня я ничего не жду, более того сегодня я даже готов отказаться от большего чем могу ожидать, и всё равно – счастлив. Может, это иллюзия, но я всё-таки надеюсь, что уже исходя из самой этой склонности моей к подобным иллюзиям, можно заключить, что не такая уж я и свинья и имею право прожить среди людей ещё целую неделю.

Перечитал всё написанное выше: да, так оно и было.

23 марта 22:45

Сегодня я опять опоздал на работу. Вообще, я много куда опаздываю, опаздывать – это словно ещё одна моя болезнь. Я могу проснуться хоть за три часа до работы и всё равно опоздаю, пусть на пять минут, но опоздаю, и от этого порой весь день может не заладиться. Ведь я очень себя за это браню, оттого и всё вокруг мне не мило. Потому что обидно оно, когда настроишься не опоздать и ради этого проснёшься по будильнику в шесть утра, сделаешь зарядку, заваришь чай, начистишь гуталином ботинки, а после сядешь с сигаретой на унитаз, замечтаешься и всё словно зря; спохватишься да уже поздно: время без пяти восемь, а тебе ещё одеться надо. А так хотелось выйти из дому пораньше, не спеша прогуляться под тёплым ветром, помечтать и прийти на работу пусть не раньше всех, но хотя бы одним из первых, чтобы успеть к разнарядке. И сегодня я опять одевался, матерясь на всю квартиру, и понимая, что никто кроме меня в этом не виноват, матерился ещё громче, в итоге я вновь прибежал на работу последним. И мне думается, начальство уже недолюбливает меня, от чего мне остаётся лишь ненавидеть начальство. Конечно, об этом я больше сужу, исходя из моей прежней работы, и, пожалуй, немного преувеличиваю, потому как опаздывал я примерно раз в неделю. Но я потому и преувеличиваю, что даже эти не очень частые мои опоздания, коим в большей мере я обязан лишь своей мечтательности, уж очень болезненно я переживаю, и тем они на время выводят меня из равновесия. Хотя всё это лишь от моей излишней требовательности к самому себе и моей очень болезненной реакции на критику, и это ещё две мои болезни. А возможно, этим я лишь хочу сказать, как порой важно не замечтаться в нужную минуту и не опоздать за счастьем. Ведь я, пожалуй, пусть не всё, но многое в своей жизни именно промечтал, хотя за это мне стоит благодарить небеса, а я вместо этого лишь сетую на них, и от слабости своей не могу признать своё счастье за счастье. А благодарить небеса я должен, во-первых, потому, что само это понятие «мечтательность» несёт в себе гораздо больше, чем кто-либо думает, это целый мир, о котором так вот просто и не поведаешь. А во-вторых, я уже силён хотя бы просто сказать самому себе, что если у меня чего-то нет, то возможно так оно и должно быть у меня, ведь мне страшно становится, лишь представлю, каких бы дел я мог натворить сложись оно всё иначе.

25 марта 20:20

Сегодня мне снилось, как мы с Верой кормим тех самых семерых щенков котлетами, целую тарелку которых она специально приготовила для них. И словно самый толстый щенок ей понравился больше остальных, и поэтому ему больше всех досталось её котлет и ласки. Помню, Вера, сидя на корточках. кормила толстяка котлетами, а потом взяла его на руки, и, смеясь, принялась кормить таблетками с ладошки, приговаривая:

— Кушай, мой толстячок, кушай… у тебя ведь сердечко больное.

И вдруг толстячок накакал ей на рукав…

Проснувшись в девятом часу, я вновь не сдержал данное самому себе обещание не курить до завтрака. Перекусил чайком с печеньем, так как сегодня воскресенье, решил немного проветриться, да и мусор надо было вынести. Ну, вот, опять я не в силах сразу признаться себе, что сегодня я вытащил свою задницу на улицу в такую рань лишь по необходимости справиться о здоровье щенков, уж слишком неспокойно было на душе, ведь ночи ещё слишком морозные для марта. К тому же я обещал показать их Вере, — а так я даже и не знаю, о чём мы будем с ней разговаривать. Прихватив из холодильника пару сарделек, я отправился к помойке.

Шесть маленьких трупиков лежали кучно, прижавшись друг к другу, кружком, мордашками к центру, и теперь их было почти невозможно отличить друг от друга, теперь он были так похожи. Лишь трупик толстяка я сразу узнал, и он единственный лежал в сторонке от всех, возле дырки-лазейки. Вдруг из-за сарая вышла небольшая чёрная взрослая собака; она остановилась, взглянула на меня глазами полными грусти, и, опустив голову, ушла.

Что тут скажешь?! Замёрзли?! Изголодались?! Отравил кто?! Всё может быть! А, может, это я, заткнув дырку-лазейку, обрёк их на смерть?! Так бы они хоть к помойке смогли прибежать, а там. Возможно, кто-нибудь накормил бы их, и даже приютил, пусть не всех, но хотя бы одного, двух, хотя, толстяк всё равно бы не выбрался. То есть так у них было больше шансов выжить. И зачем я вообще вмешался в их собачью судьбу?! А с другой стороны, что я мог сделать? Что мне теперь всех животных с помойки домой забрать может?! И сегодня я не слышал голоса свыше, сегодня все эти мои глупые вопросы поглощала тяжкая тишина, и от этой тишины забивало уши и у меня даже кровь пошла носом.

Я понял, что должен теперь предать тела щенков земле, ещё и потому что солнышко днём припекает уже хорошо, а там ведь дети бегают, ещё заразы какой подцепят. Взяв на работе лопату и ломик, я собрал мёртвецов в коробку и отправился за последний ближний к лесу покосившийся сарай, где с трудом сделал небольшую ямку, так как земля ещё не совсем оттаяла, и аккуратно сложил в неё щенков; толстяка я положил сверху. Закопав тела малышей, я соорудил над ними небольшой холмик как полагается и медленно пальцем начертил на нём крестик. Потом я снял шапку, закурил, и, опершись на лопату, погрузился в какие-то мечтания о загробном мире, как вдруг оглянулся и увидел за своей спиной ту самую чёрную собаку, которая вновь грустно посмотрела на меня, и также опустив голову, ушла своей дорогой.

Вспомнив про сардельки, я пошёл к помойке, там было кому их скормить. В этом году помойки просто кишат разнообразными кошками, а ещё год назад на помойках царили собаки, которые тогда поели всех кошек. Да, собак тогда было много, они держались стаями и уже стали нападать на людей, и один раз даже напали на мою маму, отчего я горел желанием перестрелять всех бродячих псов, потому как здесь уже было не до шуток. Из-за случаев нападения собак на людей в наше село вскоре нагрянули собаколовы, они отчасти выполнили свою работу и уехали, прихватив с собой не только с десяток дворняг, но и пару пушистых породистых лаек и даже дога с родословной, хозяева которых не успели убрать с улиц своих любимцев. В случае с догом даже дошло до разбирательства, так как его хозяином оказался один местный бизнесмен. Потом собаколовы приезжали ещё не раз, и с каждым их приездом бродячих собак становилось в селе всё меньше и меньше, и так однажды на наших помойках настало царствие кошек. Вот и сегодня, как только я пришёл к помойке с сардельками в руках, их повылезало изо всех щелей штук десять-пятнадцать, и это только самые смелые; каких только не было: рыжие, чёрные, белые, пятнистые, большие и маленькие, почти все грязные и взъерошенные. В общем, даже на помойке жизнь продолжалась, несмотря ни на что.

* * *

Помойка!

Я рук твоих красиво стоящий.

Ты дней моих священное урочище!

Ты ясный лик моей больной свободы:

Резвятся черви дети праздничных столов…

Щенки — как символ безразличия природы

На лоне своеволия «богов».

Я больше не ворчу в пути как скряга:

Будь тьмою тьма и светом будет свет:

Я для себя счастливая дворняга,

В сырой помойке своих лучших лет.