Формула злосчастья

* * *

Испытанный тысячекратно,

я послан на все четыре –

теперь-то мне всё понятно

о людях, Боге и мире.

 

Больная душа наружу

просится то и дело.

Кляну вселенскую стужу

и делаю своё дело,

 

простое дело молиться.

А в небе, схожем с порезом,

Горе кричит, как птица

над полным сумерек лесом.

 

* * *

Ангел, – скажу тебе, – ну, пока,

вот мой последний шаг

в небо, где белые облака

и никаких бумаг.

 

Где прикасается Всеблагой

к тайнам любой души.

Где не ударят в лицо ногой,

не отберут гроши.

 

Где не обманут, не продадут,

не назовут жидом.

Ну, а пока мы в досаде тут

под проливным дождём –

 

воздухом Сферы (пока жилой!)

дышим – Коперник прав –

пахнущим грубо сырой землёй,

нежно – цветеньем трав.

 

* * *
Быть может, финская земля
ещё нуждается во мне?
Рисует стужа вензеля,
как зверь, ворочаясь в окне.

Там кровью харкает закат,
трубя над гибельной тайгой.
Слепой служитель языка,
я в курсе, кто ты, Всеблагой.

Но всё же, каясь и греша,
шепчу у краешка стола:
«Конечно, счастья ни шиша.
Зато как музыка светла».

 

* * *

Автор, когда бы узнать, зачем

сердце толкает рёбра!

Истина хмурая, как чечен,

смотрит в глаза недобро.

 

Ты, состоящий из красных жил,

хрупких костей и пота,

ей, неподкупной, всегда служи –

это твоя работа.

 

Может, награда – сосновый гроб

или дешёвый ужин,

хлеб нарезной, молоко, укроп,

вишенок пара дюжин.

 

* * *

Всё – тайга и столетний сон.

Поросла щетиной щека.

Хорошо на крыльце – споём

про замёрзшего ямщика.

 

У соседки – спрошу сольцы,

у соседа – стрельну топор.

Говорят, на Москве дельцы,

говорят, что на воре вор.

 

У соседки есть молоко,

у соседа есть борода.

Города от нас – далеко,

далеко от нас города.

 

* * *

Грохнуло грубо где-то

в тучах над гулким бором.

Синюю вспышку света

принял за Вечность ворон.

 

Чёрен он, как преступник,

свой понимает возраст.

Хлеб я надел на прутик,

мелкий подбросил хворост.

 

Пляшет на жарких углях

гибкая саламандра.

Небо в далёких гулах

облачного театра.

 

Ели притихли, словно

сонные великаны.

Кажется: скажешь слово –

кто-то откроет краны.

 

Хлынет на землю влага,

хвойный промоет воздух.

Ровно четыре шага

до тишины на звёздах,

 

до тишины за краем

всей внеземной мороки.

Дай совладать с раздраем,

Господи светлоокий!

 

* * *

В сосновой роще ландыши,

как маленькие вкладыши

в большую книгу лета,

и солнце, как монета

из клада византийского.

А я стою и тискаю

на языке три слова:

«Любви первооснова –

страдание». Страдание?

Сосновой рощи здание

костёл напоминает,

и я, как на Синае,

предвидя долю лучшую,

стою и Бога слушаю.

 

* * *

Бреду в болото просекой заглохшей –

хрустит валежник влажный под ногами.

Психея-дочь, измученная ношей,

как небо, затянулась облаками.

 

А здесь осинник рыжий и волнушки,

здесь царь грибов, похожий на тарелку,

и, рассыпаясь, мокрые гнилушки

пугают зазевавшуюся белку.

 

О, если бы в узор необычайный

листа, творимый вышним ювелиром,

и я проник, и все постиг бы тайны,

и вдруг увидел свет над божьим миром!

 

* * *

Красный лист опускается тихо-тихо

на лицо мне, и мученик-муравей,

в бороде заплутавший, находит выход.

– Ну, куда же ты, маленький, лезешь? Эй!..

 

Подо мной земляная течёт прохлада.

За вершины цепляются облака –

забежавшее в небо овечье стадо –

и осеннее солнце печёт пока.

 

Хорошо, что Господь отмеряет щедро

это золото терпкое, как вино,

и высокие травы дыханье ветра

чуть колышет как медленное руно.

 

* * *

Всё прах, и тлен, и ветер звёздный.

А люди суетны и дики.

Иду. За лесом тепловозный

гудок, а здесь пока брусники

на кочке пламень. Но кому-то

почти не требуется эта

всегда чудесная минута

рожденья алого рассвета.

Их поезд прочь увозит – в город,

где свет искусственный, фонарный,

где, может быть, забьётся скоро

сосуд непрочный, коронарный…

 

Любите, милые, друг друга!

У нас одна всегда программа:

рожденье, бег в пределах круга,

а там – кладбищенская яма.

 

Но пусть подсказывают сосны,

шумя у низенькой оградки:

«Был выход! Был! Простой и грозный –

крепки, как смерть, его повадки».

 

* * *
Нам ли, ангел, бояться безжалостной смерти?
Похоронят, где сосны в урочище мглистом.
На твои искривлённые пальцы надеть ли
дорогое кольцо с голубым аметистом?

Я не знаю, какой тебе сделать подарок –
ты, почти как небесная сущность, бесплотна.
Трудно жизнь догорает, как свечки огарок
перед ликом Спасителя, бесповоротно.

Но за все твои муки, представь, дорогая,
ты отведаешь яблонь плоды налитые
там, где, молнии с неба на нас низвергая,
жив Творец, и глаза у него золотые.

 

* * *

Я – лист, я – птица, я – звезда.

Меня забросили сюда,

чтоб я светил, и пел, и плакал.

Даны мне кошка и собака,

и криворукая жена.

Когда над лесом тишина,

я говорю с водой и камнем.

Ещё в святые не пора мне,

но надо многое успеть:

допеть, доплакать, догореть

и раствориться в тёмной чаще.

Небытие мне мёда слаще –

душа, я знаю, никогда

не умирает, и звезда,

и лист, и птица, и за тучей

прохладный ветерок летучий.

 

* * *

Всё вернётся: улыбка младенца – в слезу,

и бутылка вина – в молодую лозу,

птица – в землю и бабочка – в кокон,

станет облако горным потоком.

 

Вот и мы превращаемся в пепел и пыль,

возвращаемся в землю, в зелёный ковыль.

Как ветра нас, беспечных, качали!

Было так оно в самом начале.

 

Было так до того, как пришли мы сюда,

до того, как «водой» называлась вода,

камень – «камнем» и «другом» – собака.

Даже то, что нам светит из мрака,

мы ещё не назвали «звезда»!