«Мы поставим статую не хуже»

Максим Соколов – театральный режиссер из Санкт-Петербурга. Ставит спектакли по всей стране. Сейчас репетирует с артистами Национального театра «Ромео и Джульетту». Специально для нашего театра драматург Элина Петрова сочинила альтернативную версию классического сюжета. История будет напоминать сюжет Шекспира, но действие происходит в другое время и в другом месте.
Премьера спектакля «Ромео и Джульетта» пройдет 13 и 14 марта в Национальном театре Карелии. Напомним, что прежде Максим Соколов поставил в Национальном театре спектакль «Валентинов день», вошедший в лонг-лист национальной театральной премии «Золотая маска».

— Вы ставите «Ромео и Джульетту» по мотивам трагедии Шекспира, а на афише изображены истуканы. Что это значит? Какова концепция спектакля?

— Истуканы на афише — настоящие произведения мировой культуры и истории с острова Пасхи. Раз мы сразу переходим к концепции, скажу, что у нас не будет города Вероны на севере Италии, а будет поселение на условном севере. Постановок по пьесе было множество, и мне захотелось уйти не только от цивилизации и Вероны, но и от трактовок, интерпретаций Шекспира в далекое немноголюдное место, чтобы разобраться, в чем же было дело. Спектакль многоязычен: наши герои говорят на шести языках. Важно отметить, что люди ссорятся не потому, что они говорят на разных языках (они как раз друг друга понимают) — они враждуют, ненавидят друг друга просто потому, что есть два клана. Человек принадлежит к другому клану, и это — уже повод его ненавидеть. Для меня это важный момент. Кроме того, спектакль посвящен сохранению языка. Я очень люблю знакомиться с новыми языками и рад, что приехал в Национальный театр Карелии, где у меня есть возможность послушать вепсский, карельский и финский языки. В спектакле у нас будет звучать также марийский, татарский и немного русского.

Максим Соколов: «На самом деле романтические отношения героев в «Ромео и Джульетте» интересовали Шекспира меньше всего». Фото: «Республика»/Михаил Никитин

— В спектакле будет юмор?

— Куда без юмора? Он есть и у Шекспира. Вообще разговор о «Ромео и Джульетте» может поддержать любой человек. Каждый знает, что это что-то про любовь. Может, я разочарую кого-то, но на самом деле романтические отношения героев интересовали Шекспира меньше всего. Если говорить о романтике, можно почитать новеллу Маттео Бонделло. Там Ромео три недели ходит под окном Джульетты, видит ее случайно в окне, потом они говорят, потом – романтические отношения. А у Шекспира они познакомились на балу, он тут же перелез через стенку, пришел под балкон, и они стали торговаться, чем клясться. Шекспир обострил историю, и для него важно было то, из-за чего они погибают.

Максим Соколов: «У Монтекки и Капулетти нет имен, эти герои нарицательные». Фото: «Республика»/Михаил Никитин

— А конфликт у вас остается шекспировским?

— Основа текста – это Шекспир в переводе Пастернака. Я очень люблю этот перевод. У Шекспира в начале и в конце пьесы есть хор. Мы захотели этот хор распределить по всему тексту. Нам необходим был комментарий современного человека. Захотелось вступить в диалог с этим текстом, поговорить с ним. Сюжет очень простой, но почему на протяжении стольких веков его продолжают ставить? Значит, там есть что-то помимо балкона. Там много современного, созвучного сегодня. У Пастернака потрясающий финал: когда Капулетти узнают, что Джульетта погибла, они говорят: «Ну, мы поставим Джульетте хорошую золотую статую». А Монтекки отвечают: «А мы Ромео поставим не хуже». Это поражает.
Кстати, у Монтекки и Капулетти нет имен, эти герои нарицательные. Красные, белые, черные… Враждующие по причине, которую уже никто не помнит, даже никто об этом не говорит.

Максим Соколов: «То, что трек на татарском зыке популярен, мне кажется, это здорово». Фото: «Республика»/Михаил Никитин

— В спектакле будет звучать музыка «Аигел»?

— С одной стороны, мне не хотелось в музыке сильно уходить в современность. Мне кажется, что в сочетании холодного синтезатора электронной музыки и речитативности, которые звучат у «Аигел», происходит оживление традиции. Я зацепился за это, мне понравилось, и дальше мы стали работать с композитором и с артисткой Марией Ненашевой. И подкладывать тексты Шекспира на это электронное звучание, речитативно, пропевая. Получилось интересно. У меня никогда такого не было. У спектакля будет свое уникальное звучание.

— Будет звучать хит «Пыяла», который завирусился после сериала «Слово пацана»?

— Нет, естественно. Но то, что трек на татарском зыке популярен и нравится всем, мне кажется, это здорово. Я не буду обсуждать сериалы, но то, что этот трек на татарском языке звучит, это просто как воздух сегодня, понимаете? Трек «Пыяла» завирусился еще до этого сериала. Например, он уже звучал в сериале «Топи» и был популярен. Это новая волна, он стал популярен не благодаря сериалам, по моему мнению.

Максим Соколов: «Сериал — это такая хорошая лабораторная вещь». Фото: «Республика»/Михаил Никитин

— Как вы относитесь к сериалам? Смотрите их?

— Сейчас есть много есть интересных сериалов, и мне кажется, что российский кинематограф совершил прорыв, потому что с кино сейчас сложно, а сериал как будто освобождает режиссеров от предустановок, от «комплекса Тарковского», и они могут позволить себе экспериментировать. Сериал — это такая хорошая лабораторная вещь.

— Вам хотелось бы снять сериал?

— Я бы хотел снять фильм. Сериал – нет. Мне хотелось бы поэкспериментировать с жанрами и снять что-то камерное.

Максим Соколов: «Я бы хотел снять фильм на острове, где жил Бергман». Фото: «Республика»/Михаил Никитин

— На какую тему?

— А с темой разберемся. Там очень красиво. Это тоже Балтийское море, через это море я могу добраться до дома, до Питера. Я очень люблю фильмы Бергмана, и хотел бы что-то сделать в этих местах, для меня это важно. Он же уехал из Стокгольма и стал жить отшельником. Создал свои лучшие работы, написал лучшие сценарии, находясь там. И есть такой фильм, когда несколько режиссеров приезжают в этот дом, он очень простой, и говорят о нем, о его феномене. Я бы хотел снять там какую-то историю.

— Вы только что поставили спектакль в Театре Наций по киносценарию Алексея Балабанова «Мой брат умер». Любите этого режиссера?

— Балабанова я любил всегда. Мои любимые фильмы – «Груз 200», «Я тоже хочу»… Вообще я многие его фильмы люблю. Может, не так сильно люблю фильмы «Брат» и «Брат2». В каждом фильме он разный. О сценарии «Мой брат умер» я узнал на выставке, посвященной режиссеру в пространстве «Севкабель Порт». Там я увидел незаконченные работы Балабанова, список, где последним было «Мой брат умер». Я нашел этот киносценарий, он мне сразу понравился. Когда мы выбирали материал для Театра Наций, я его предложил и очень удивился, когда мне разрешили его поставить на сцене. И потом началась долгая работа, непростая. Актеры, которые там играют, очень интересные. Например, Сергей Волков — я впервые с ним работаю. Видел его в спектаклях Бутусова. Все с большой любовью работали над этим материалом. Мне показалось, что вышло интересно.

Максим Соколов: «Балабанова я любил всегда». Фото: «Республика»/Михаил Никитин

— Что значат слова «последний кинематографический герой» Балабанова?

— Мне кажется, что Алексей Балабанов – это первый большой режиссер новой России. Он показал нам, начиная с 1990-х, нашу страну. И он – исследователь современного героя. Балабанов на протяжении нескольких фильмов исследует современного героя. С тех пор тема не очень занимала кинематографистов или, возможно, не получалась у них, как мне кажется. Балабанов сумел не просто исследовать тему, а персонифицировать современного героя.

— Почему вам не нравятся фильмы «Брат» и «Брат 2»?

— Было такое время, когда людям был необходим герой, который помог бы им встать с колен и почувствовать себя сильным. Я, конечно, подпадаю под обаяние Сергея Бодрова, но я понимаю, что, если Бодров играет убийцу. И если бы он играл даже маньяка какого-нибудь страшного, его обаяние заставляет меня сопереживать ему. Мне кажется (я не хочу, чтобы меня закидали камнями), что это манипуляция. Алексей Октябринович сам говорил, что Бодрову можно все что угодно делать плохое. Это все равно будет органично. Бодров-то по профессии искусствовед, а тут он сыграл такого вот героя. Мне это мешает смотреть.

Максим Соколов: «Даже если бы Бодров играл маньяка страшного, его обаяние заставляет меня сопереживать ему». Фото: «Республика»/Михаил Никитин

— Вы ставили спектакль «Преступление и наказание». Как вы относитесь к Раскольникову?

— Я его не люблю. Когда мы готовились к спектаклю, ездили в колонию строгого режима и разговаривали с людьми, осужденными за убийство человека. Я тоже разговаривал с одним из них. Говорили о том, что будет дальше, когда он выйдет. И он мне сказал, что больше всего переживает, что всю жизнь на него будут пальцем показывать. И в тот момент у него было такое мучение в глазах… Да, это не фреш-мысль, что человек убил и на него будут показывать пальцем, но мы не чувствуем, что это такое. Мы не можем понять его. И когда он об этом говорил, мне стало его жалко, хотя я не собирался ему сочувствовать. Мне был непонятен финал у Достоевского, в котором он описал Раскольникова, который не чувствует раскаяния. Я понимал, что да, это правильно, но что это такое – не понимал. Оказалось, что раскаяние достигается сложно. В этом и заключается наказание. Раскаяние – это очищение, катарсис, состояние, когда душа уже может подняться. В этом и есть парадокс религии. В Библии же написано, что любой грех человека заслуживает прощения у Бога, потому что Бог всепрощающий. Любой. Но там есть сноска, в этом договоре, о том, что это произойдет только в случае искреннего раскаяния.
Я даже сказал этому заключенному: да наплевать на всех, хотя я сам от себя этого не ожидал. Если мы говорим о Достоевском, то симпатия к героям – не то слово. Должно быть переживание совместное с героем. Мы переживали это месте.

Максим Соколов: «В этом договоре с Богом есть сноска, о том, что прощение может произойти только в случае искреннего раскаяния». Фото: «Республика»/Михаил Никитин

— Почему вам нравится «Груз 200»?

— «Груз 200» — это древнегреческая трагедия. Там метафоры сплошные. Если смотреть на эту историю с бытовой точки зрения, то конечно, она страшная и кошмарная. Но это настолько страшно, что мозг отключается, и ты воспринимаешь это как метафору и греческую трагедию, где есть дистанция, чтобы издалека посмотреть, что там вышло и как дальше развивалось. Возможно, если бы там играл Бодров, мне было бы сложнее.

— Последний фильм Балабанова снят в предчувствии ухода?

— Он вообще не знал, доснимет или нет. В фильме Любови Аркус это показано. Врач ему сказал, что, если он не поменяет образа жизни, то проживет полгода. А он прожил полтора. И на встрече в магазине «Порядок слов» его спрашивали про этот фильм. И он сказал, что у него что-то должно оторваться, но пока не оторвалось. Да это известно, что это про уход. И называется «Я тоже хочу». И Балабанов сам же как режиссер не дает себе счастья. Сам себе его запрещает. Как это по-достоевски, мне кажется.

Максим Соколов: «Балабанов сам же как режиссер не дает себе счастья. Сам себе его запрещает». Фото: «Республика»/Михаил Никитин

— Прочитала о вашем перформансе в Японском море по книге Марины Абрамович. Это был эксперимент?

— Раз в сезон у меня случаются проекты вне государственных институций. Мне говорят чаще всего: можешь делать, что хочешь. Можешь сам выбрать тему. Я всегда выбираю перформанс. Стараюсь уйти из театрального пространства в документальное настоящее пространство, сделать сайт-специфик проект. Это раз. Во-вторых, я исследую уже несколько лет тему психологического комфорта. Исследую зоны психологического комфорта и дискомфорта. Я это делаю из эгоистических соображений, потому что работа над этой темой всегда помогает и мне. Это как к психотерапевту сходить. Кроме терапии, которую мы получаем, это всегда интересно с точки зрения события.
Конкретно по поводу проекта «Плакар». Меня позвали на фестиваль молодежного театра «Погружение» во Владивосток. И я подумал, что надо что-то делать не на сцене театра. Театр пошел мне навстречу, и мы сделали действие в море. Зрители передвигались с артистами на двух катерах. Сначала к Золотому мосту и делали та перформанс «Обрушение моста». У Марины Абрамович был такой перформанс: она принесла колонки к мосту и там каждую минуту был звук обрушения. И мы попробовали это воспроизвести. Самое интересное, что, когда мы это сделали, вдруг послышался грохот. Там была стройка рядом, и там что-то обвалилось. Зрители были в шоке. А потом мы отправились на остров Папенберга, очень маленький, похожий на обиталище Маленького принца. Там даже ста квадратных метров нет. И по дороге рассказывали о Марине Абрамович и Улае, художнике, которого она любила.

Максим Соколов: «Я исследую зоны психологического комфорта и дискомфорта и из эгоистических соображений, потому что это всегда помогает и мне». Фото: «Республика»/Михаил Никитин

— Расскажите о своей мечте!

— Хочу сделать проект как художник. Я уже работал на своих спектаклях как художник. Хочу сделать выставочный проект. Я бы хотел снять фильм. У меня много идей. Я хочу сделать большой сайт-специфик проект. И еще вот что: во время работы над спектаклем по сценарию Балабанова мы ездили и снимали места, связанным с ним. В том числе, были в санатории в Ленинградской области. И были в том коттедже, где он написал свой последний сценарий и где он умер. По некоторым причинам все эти кадры не войдут в спектакль. Это моя болевая точка, и я хочу сделать проект, где я смогу показать эти кадры про человека, к которому я отношусь с большим уважением. Да, наверное, это самое главное. Эти видеокадры – не экскурсия. Они фиксируют настроение нашей страны, и человек в кадре молчит за нас всех. И пространство, и человек очень важны для меня.