«Музыка не должна быть квадратной»

Мариус Стравинский — британский дирижер, но русский человек. Некоторые страны он считает своими, домашними (Россию, Англию, Германию). В графике его ежегодных гастролей фигурируют самые разные локации, но одна неделя стабильно посвящается поездке в Петрозаводск. Сейчас Мариус Стравинский приезжал в Петрозаводск, чтобы исполнить с симфоническим оркестром Карельской филармонии и солистом Филиппом Копачевским Концерт №3 для фортепиано с оркестром Сергея Рахманинова и фрагменты музыки балета «Спящая красавица» Чайковского.

— С чем связаны ваша улыбка и обычное хорошее настроение? Разве вы не чувствуете трагизм бытия?

— Может быть, я играю? Может, при всех я счастлив, а, по сути, очень грустный у себя дома? Может, я просто поверхностный я человек? Вам надо решить. Если без шуток, я не знаю. Мне не нравится серьезный типаж людей. Мне кажется, жизнь гораздо проще. Чем ты проще к ней относиться, тем — хочу сказать это слово, — тем мудрее. А если относится ко всему с юмором, то это помогает жить. Мне всегда помогал юмор, даже в очень сложных вещах. Юмор и интерес к жизни.

Мне кажется, всегда можно найти что-то интересное. Когда общаешься с людьми, в этом есть кайф. Я получаю огромное удовольствие от общения с людьми, особенно с которыми мне весело быть. Это счастье — друзья, коллеги, семья. Ну, ладно, не семья, а просто друзья и коллеги (смеется).

— Не семья?

— Если вы думаете, что вы продвинутый, как Будда, пожалуйста, выходные проведите с родителями. Посмотрим!

— У вас такая семейная история?

— Это просто к слову. Я шучу.

— Вы приехали на фестиваль Сергея Рахманинова, композитора, который точно знал, что такое ностальгия. Вам знакомо это чувство?

— Мне кажется, это знакомо всем. Особенно, если человек вынужден покидать свою родину, свою семью, свои корни. Если мир еще сильно меняется… А он очень сильно менялся во времена Рахманинова. С начала ХХ века до его середины мир очень сильно поменялся: взлетела Америка, появились технологии — телефон, машины, первый самолет Wright Company…  И это все мы чувствуем в музыке Рахманинова (и не только его). Чувство ностальгии и романизма было практически у всех, особенно у людей, переживших такие перемены в жизни. При этом Рахманинов — чистый романтик в отличие, например, от Малера или Стравинского. Да, я забыл сказать про революцию, которая сильно ударила всех. Огромная потеря всего. Я читал об этом у Набокова. Не знаю, кто еще ближе к Рахманинову, чем Набоков.

— Почему, по-вашему, Сергей Рахманинов написал в эмиграции так мало сочинений?

— Всем известно, что он много гастролировал и играл на фортепиано. Может, у него было меньше времени на сочинение музыки? Малер тоже совмещал деятельности — он был дирижером, работал в Вене, и писал музыку. Но Малер дирижировал только 2-3 месяца летом, поэтому и произведений у него больше, чем у Рахманинова.

— Как, по-вашему, можно ли поровну быть талантливым дирижером, композитором и исполнителем?

— Это вообще нечестно, да? Не оставляет места другим. На самом деле, огромный поклон всем исполнителям, которые еще и дирижируют на высоком уровне. Это невероятно сложно. Мне не хватает времени учить партитуры. Это же не техника, не руки, не способность читать партитуры и знать оркестр, историю музыки и так далее. Это выше: это психология, это философия, умение строить произведения из блоков, как дома, — каждую симфонию. И все это только через общение с другими людьми, с музыкантами. Те, кто умеют и играть, и дирижировать для меня остаются загадкой, и я очень горжусь такими музыкантами. Димитриос Митропулос один из первых так делал. Таков же и Леонард Бернстайн, конечно.

— О чем вы думаете, когда стоите за пультом?

— Хоть бы мне не ошибиться здесь и там (смеется). На репетиции у меня задача найти что-то интересное, новое, в звуке. На концерте — помочь оркестру открыться.  Во время концерта мы пытаемся вдохновить публику, показать нашу историю, рассказать, почему мы хотим играть именно это, и так и так далее. Люди приходят на концерт испытать эмоции, и наша задача — показать и заставить их чувствовать, как мы чувствуем.

— Бывало у вас, что на концерте возникает чувство, похожее на экстаз?

— Очень часто музыка провоцирует наши чувства. Иногда мы вспоминаем некий этап, в котором что-то было: первая любовь или мы впервые были в каком-то городе, стране или мы с кем-то познакомились. У всех есть такое ощущение. Музыка тоже дает нам возможность почувствовать жизнь в этой секунде. Мне кажется, что важно, чтобы мы не терялись в своих мыслях, не думали всегда о проблемах, но могли погружаться в себя, внутрь себя. Музыка — прекрасный медиум, позволяющий испытывать в этой секунде и радость, и грусть, и так далее.

— Нравится ли вам дирижирование с применением театральных эффектов?

— Знаете, у меня нет никаких «за» или «против». Знаю, что дирижеры иногда заставляют оркестр стоять. Я видел, как оркестр играет произведение наизусть. Можно использовать разные драматические способы. Пожалуйста! Почему нет? Музыка не должна быть слишком традиционной, квадратной. У нас есть чувство вкуса, но это другое.

Все же у дирижера сложная судьба, потому что, если мы не читали «Республику» Платона, то можем подумать, что мы — звезды или короли. Поэтому очень важно не потерять связь с реальностью. Думаю, что всем именитым дирижерам нужно ездить на троллейбусе, на автобусе, держаться ближе к народу, убрать все лимузины, весь первый класс — не надо этого.

— И когда вы в последний раз ездили на автобусе?

— Вы знаете, я часто катаюсь на автобусе. Однажды я был на мастер-классах Геннадия Рождественского в Праге. Я помню этот случай. Мы, такие все молодые, думали, что дирижеры — это звезды, они катаются по миру, у них много денег, славы, женщин (я шучу про это). И был Геннадий Николаевич. У гостиницы и у зала стояла хорошая машина, чтобы его перемещать по городу. Так он от нее отказался. Сказал, нет, я хочу ездить на трамвае по Праге, я хочу почувствовать город. Я это хорошо запомнил. Как он прав! В этом жизнь.

— А нужно ли дирижеру думать об имидже? Мне кажется, Теодор Курентзис думает об этом.

— Я не знаю, о чем думает Теодор Курентзис, я ему не звонил. Хотя мне кажется, что это очень талантливый дирижер. Имидж — да, это важно. Мы — люди, мы любим смотреть, кто как выглядит.

— Вы можете сформулировать идею своего образа?

— Мне хотелось бы сказать, что, мне не важно, как я выгляжу, но это будет неправдой. Мне важно, но я стараюсь об этом не думать. Я очень люблю моих стоиков, мои книги. И я пытаюсь приближаться к этому и не терять голову. Все-таки я надеюсь, что я хотя бы правдивый человек, открытый, а все остальное не важно.

— Какую страну вы считаете родиной?

— Конечно, Россия — это родина, безусловно. Я скучаю по России, если давно не был здесь. И я всегда с радостью сюда приезжаю, особенно с концертами. Я очень люблю эту страну.

— А по британскому дому вы не скучаете?

— Менее. У меня там тоже есть друзья, я там вырос. И когда меня там нет долго, я, конечно, скучаю. Но так же я могу сказать и про Берлин, он тоже оставил хорошее впечатление. Там у меня много работы, друзей, я очень люблю этот город.

— Где будут проходить ваши ближайшие концерты?

— Скоро мне нужно будет улетать в Японию, в Токио, где мы будем играть Симфонию № 5 Малера. Это произведение я очень люблю. До сих пор у меня есть выступления в Берлине. Также я работаю в Лондоне. В Италии у нас в этом году очень много выступлений, фестивали будут в Перудже и в Милане. И Россию я не забываю. Здесь у меня регулярные концерты с Госоркестром Светланова. И еще есть Карелия. Я всегда очень рад, что приезжаю в Петрозаводск. Петрозаводск для меня — маленькая звезда, которая сияет каждый год.

— Почему?

— Во-первых, у меня в Петрозаводске возникла уникальная связь с симфоническим оркестром Карельской филармонии. Я работаю с разными оркестрами, мы иногда годами выстраиваем отношения, но здесь происходит что-то уникальное. Этот коллектив с самого начала работы я ощущаю как семью, но семью в хорошем смысле, где есть поддержка и умение держаться вместе. Это очень многому меня научило, когда я был здесь главным дирижером. Я искренне рад, что нас есть до сих пор совместные концерты. Я всегда сюда стремлюсь. Меня привлекает не только возможность увидеть своих друзей, коллег, но здесь всегда есть желание экспериментировать в музыке, искать новое: новый звук, новый подход к произведениям. И музыканты очень открытые. Не часто я это встречаю, поэтому очень дорожу этим качеством. Я надеюсь, что мы и дальше будем строить наши отношения.

— Вы — человек мира или человек Карелии?

— Могу сказать, что я — человек Карелии. Она оставила большой отпечаток в моем сердце. Я очень люблю это место, я рад, что в 27 лет я попал именно сюда, а не в другой регион страны или в другую страну мира. Здесь что-то есть, что-то невероятное.  Я был во многих городах России, от Хабаровска до Сочи, на севере в Ноябрьске, в Сибири, в Брянске. Карелия, правда, уникальная. Здесь есть какая-то атмосфера, энергетика, что-то интересное. Природа, люди, — все другое. Меня сюда всегда тянет.

— В свое время вы устраивали в филармонии премьеры произведений, которые никогда здесь не звучали. Например, музыку Филиппа Гласса. Есть у вас кураж дальше открывать новые имена?

— Да, я помню, что часто мучил оркестр с новыми именами. Если вспомнить, то это были Симфония №1 Уолтона, которую не исполняют даже в Англии.  Для детей мы исполняли оперу «Лулу» Альбана Берга, Концерт для скрипки с оркестром Шенберга, Джона Адамса, музыку Бартока, Сибелиуса — цикл всех симфоний, невероятная история, его даже в Финляндии так не играют.   Шнитке и так в России знают хорошо, так что это был не подвиг. Я рад, что музыканты отнеслись ко мне так открыто и доверили играть произведения, которые им неизвестны.

— Вы остались азартным человеком?

— Нет, я не играю в казино. Может, я испугался этого после чтения Достоевского, не знаю. Да, очень люблю рисковать. Надо жить, надо жить. Один раз я выпрыгнул с парашютом с самолета. Одного раза хватит, я думаю.

—  Вы — стеснительный человек? Какие усилия приходится прикладывать, чтобы это было незаметно? 

— Да, внутри я стеснительный человек. Я помню, когда я только начал учиться в Королевской академии музыки в Лондоне на скрипичном факультете, у меня уже была идея дирижировать, и я брал уроки. Я создал там маленький оркестр. Я испытывал дикий страх, чтобы просто подойти к моим коллегам и начать репетицию. Я боялся людей, стеснялся, у меня была неуверенность в себе, в своем теле. С этим надо было работать, преодолевать страх. И даже сейчас мне не нравится разговаривать с оркестром, объяснять что-то, используя язык, слова. Мне проще показать, почувствовать, найти другой коннект. Плюс меня учили в Москве, что разговаривающие дирижеры не очень нравятся оркестру — они хотят играть, а не слушать лекцию. Я пытаюсь по-другому работать, может быть. Меньше разговаривать, больше слушать.

— Само слово «игра» у вас с чем ассоциируется в первую очередь?

— Наверное, я скажу, что игра — это больше спорт, теннис и футбол. Футбол я очень люблю смотреть, переживаю за некоторые команды. А в теннис я играю сам с удовольствием. Если говорить о музыке, то скрипку я оставил давно, а дирижирование — это не игра, а что-то другое.

— Любовь — это опера «Дон Карлос», как вы мне говорили раньше? Или ваше представление об этом поменялось?

— Вау, какой я был глупый. И остался таким же. Во-первых, какой я молодец, что сказал про «Дона Карлоса». До сих пор это произведение мне очень близко. Здесь все есть: и любовь, и политика, и гордость, и дружба. Да, до сих пор для меня это важно.

— Среди дирижеров много долгожителей. Почему так?

— Да, вы знаете, это не очень хорошо. Мы все ждем эти места, когда они освободятся. Я шучу, конечно. Нет хороших дирижеров среди молодых. Точка, нет их. Они могут быть востребованными, но самое главное — это опыт, жизненный опыт общения, репетиций с оркестром. На самом деле, мы можем поставить за пульт любого человека — за неделю он может выучить произведение, но оркестр сразу скажет, что это не дирижер. Для этого умения нужны года. Все эти наши мэтры-долгожители, как Караян, боги уже. Они прожили такую жизнь!  Дай бог им здоровья и больше жизни.

—  Может, дирижерам помогают сохранять форму регулярное «махание»?

— Да, тупо махать, да-да. Я тоже так себя веду, когда чувствую, что мне не хватило недельки-две правильного образа жизни — тенниса или фитнесса, тоже начинаю чуть пошире махать и мне становится лучше. Мне тоже хочется пожить подольше.

— Почему женщин мало среди дирижеров?

— Вот я тоже хочу спросить, почему мало женщин. Где они? Нужно их продвигать.

— А вы фильм «Тар» не смотрели?

— Нет, еще не успел. У Феллини фильм «Репетиция оркестра» гениальный. Я не знаю, как, но он идеально показал жизнь оркестра за полдня. Гений нашего времени.

— Есть в оркестре эта иерархия, которую показывает Феллини?

— Наверное, есть. Везде есть иерархия. Где люди — там будет иерархия. Мы как собаки. Если их оставить одних, через 10 минут они будут знать, кто главный, а кто нет.

— Расскажите о самом необычном вашем выступлении!

— Почему-то у меня осталось одно воспоминание, очень яркое. Я один раз был в Хошимине, в Сайгоне. Я оказался там случайно, не по работе, и остался на пару дней. За это время я познакомился с симфоническим оркестром, и меня пригласили дирижировать. Это был интересный опыт. Оркестр исполнял «Щелкунчика». И было все необычно: жара на улице +30° с чем-то, музыка Чайковского… Потрясающе.

— Есть ли у вас мечта?

— Я как-то сейчас уже не ставлю себе глобальных целей. Я амбициозен внутри себя. Я очень хочу стать совершеннее, чтобы помочь оркестру представить какое-то произведение в самом лучшем свете. Когда-нибудь мне очень бы хотелось выступить с симфониями Брукнера. Эту музыку я всегда оставлял себе на потом. Для меня это произведения, к которым я еще не готов. И я жду, когда буду готов, когда созрею и продирижирую Восьмую или Девятую симфонии Брукнера. Это очень личное. Для меня это важно.