«Жизнь, как видите, умнее живущего»

15 октября на площадке ДК «Машиностроитель» Вера Полозкова вместе с композитором Александром Маноцковым презентовала свою книгу «Работа горя», а за пару часов до этого мы записали это интервью. Времени было не так много (особенно у фотографа Михаила Никитина), но интервью получилось хорошим. В качестве эксперимента мы решили показать его в неформальной обстановке практически целиком — так зрители смогут увидеть часть рабочего процесса, а, главное, ближе познакомиться с героиней истории.

— Знакомясь с аудиторией, вам легко говорить: «Здравствуйте, я — Вера Полозкова, поэт»?

— Я никогда так не говорю. Я говорю: «Здравствуйте, меня зовут Вера Полозкова. Я пишу книжки и гастролирую по стране». До сих пор я не научилась признавать себя поэтом. Даже таксистам, которые спрашивают, чем я занимаюсь в жизни, я не говорю об этом.

Это хармсовская формула, мы же знаем: «Здравствуйте, я — Василий и я поэт». «А по-моему, ты говно», — отвечает ему человек. Это первое, что приходит на ум. Даже твой внутренний голос отвечает тебе так на эту формулировку прежде, чем ты успеваешь задуматься, Поэтому я говорю, что пишу книжки. А что это за книжки, будущее разберется.

— В ленте соцсетей я увидела миллион постов с вашими цитатами, которые, оказывается, подходят под любую историю. «Надо жить у моря, мама» идет прицепом к пляжному снимку. «Мои дети пришли, небесные певуны» монтируется со снимками любых детей. И так далее. Как живете с этой популярностью?

— Это не совсем об этом. Это просто некая цитируемость, неизбежная в случае, когда ты около 17 лет ведешь публичные блоги. В какой-то момент они начинают жить своей жизнью. Текст «Надо жить у моря, мама» не был опубликован ни в одной из книг. Это просто пост, написанный 12 лет назад по очень определенному поводу для моей мамы, которая осваивала в этот момент доступ в интернет и начала с того, чтобы обновлять мою страницу. Я ей написала серию писем, и одно из них внезапно стало вирусным, стало широко цитироваться и превратилось чуть ли не в мой манифест. Очень странный эффект: текст, который ты написал сегодня утром, а днем повесил, уже вечером на видео читает какая-то девочка, которую ты не знаешь, расставляя свои акценты. На самом деле, в этом много довольно испытывающих тебя вещей, потому что ты не всегда готов к контекстам и обстоятельствам, в которые помещают твои тексты. И доходило до того, что довольно много месяцев не публиковала ничего из того, что я пишу, потому что я не была готова к тому, как сейчас поступят с этими текстами. А поступают с ними всегда одинаково — вклеивают в какие-то обстоятельства, и ты даже не мог себе предположить, что они к ним подходят. Сейчас с этим потрясением сталкивается мой прекрасный соавтор Саша Манацков, который стихи никогда не публиковал, а тут мы начали читать со сцены, и люди принялись их записывать, отыскивать каким-то образом. И вот они это теперь цитируют в супер, по его мнению, подходящих и неподходящих контекстах , и он приходит ко мне с квадратными глазами и говорит: «Это нормально?» А я говорю: «Добро пожаловать в мир соцсетей!»

А что касается известности как таковой, то самое классное, что теперь тебе не нужно специально представляться людям, которых ты обожал с детств, — они в курсе, кто ты. Так мы познакомились с Борис Борисычем Гребенщиковыми и многими людьми, которые представляются мне великими: с Женей Федоровым, с другими. Ты не начинаешь издалека и не говоришь: «Здравствуйте, я — Вера, и так получилось, что я вас слушаю с 16 лет…» В такой ситуации у тебя практически нет шансов включиться в какую-то картотеку, потому что с этими людьми такие вещи происходят по десять раз в день. А тут они в курсе, кто ты, и это тебе просто сокращает немножко путь к тому, чтобы с ними подружиться. А в остальном ты, как и все люди, которые что-то делают в публичном поле, — передвигающиеся мишени, по которым может прилететь в любой момент за что угодно. И ты никогда не будешь готов к этому. За любой твой неосторожный коммент, появление в чужих сториз, за что угодно ты будешь распят. Если вдруг ты окажешься среди десятка каких-то гостей на мероприятии, которое потом прославится чем-то скандальным, тебя заметут вместе со всеми и распнут. Вот что такое известность. Она никогда не бывает просто сахарной дорогой в прекрасное светлое будущее.

— И у вас уже нет возможности спрятаться за псевдонимом? Пола Зкова, например, как Сола Монова.

— Нет, я никогда бы не смогла этого сделать. Персонаж, которого вы упоминаете, просто очень строго разделил свою личную жизнь и сценический образ. Есть персонаж, которого она играет, — светский поэт, гламурная поэтесса. И есть совершенно другая женщина, которая растит детей, примерная жена и вообще другими делам занимается. У меня всё не так. Есть еще один классный человек в моей жизни, который под одним именем пишет книжки стихов потрясающие, а под другим делает иллюстрации для поэтических книжек своих друзей. Не все в курсе до сих пор, что это один и тот же человек. Да, это дает возможность маневра, большей свободы. А мне никуда не спрятаться просто потому, что у меня всё растет из биографического материала: все мои потрясения, разводы, истории, дети становятся той же почвой для стихов. Они неотделимы друг от друга, вот почему мне никогда не хотелось завести отдельные блоги для публикации стихов и описания быта. Невозможно отделить путешествие от текстов, которые в нем написаны, многолетнюю дружбу с человеком от посвящений, которые ему делаются в этой книжке. Для меня это всё из одной ткани растет, из одного корня, поэтому я прямо принципиально не хочу разделять тексты, которые якобы пишутся в дневник, и тексты-стихи.

— Вы не скрываете и историй про ваших детей. Кажется, что все с ними знакомы по соцсетям.

— Их узнают иногда отдельно от меня, если они где-то появляются с няней или с папой. Это очень смешно бывает. Просто могут на улице подойти к моему сыну и сказать: «Федор, привет!» И Федя, надо сказать, довольно достойно это встречает. Он вообще уверен, что его знает весь город, и это нормально. Как так получилось? Ну, они — очень важный переход, перелом в моей жизни, потому что, мне кажется, женщинам никогда уже не стать такими, какими они были до своего первого ребенка. И это и хорошо, и грустно одновременно. Вообще, я всегда была уверена, что дети — это не про меня история. Если бы мне в 21 год рассказали, что я стану многодетным человеком, я бы, честно, не поверила. Наверное, я была бы в ужасе. Но, видите, жизнь умнее живущего.

— Как многодетность повлияла на вашу работу?

— Ты больше не можешь себе позволить эффектное саморазрушение, свойственное твоему ремеслу, потому что оно всегда связано с какой-то кровавой расправой над собой и своей душой. Этого больше нельзя делать, по крайней мере, в их присутствии. Нужно серьезно относится к тому, как ты живешь, что ты делаешь, что ты ешь, как ты говоришь. Слишком за многое ты теперь отвечаешь перед людьми, которые вот такими огромными глазами на тебя смотрят и повторяют за тобой абсолютно всё, что ты делаешь.

Дети, которых ты воспитываешь в одиночку, сталкивают тебя с совершенно другим уровнем отношения к смерти, к ответственности, к ощущению себя в этом мире. Иногда эта история кажется несовместимой с творчеством, и ты каждый день делаешь выбор. Например, как тебе улететь на гастроли, если они все болеют? Как ты поступишь, если тебе нужно готовиться к выступлению, а полуторагодовалый человек рыдает, чтобы ты не уезжал? Это никогда не бывает раз и навсегда разрешенной проблемой.

Я — единственный человек, который их обеспечивает и за них отвечает. Каждый раз это большой челлендж — устроить так, чтобы всё было в порядке, пока тебя нет, и чтобы никто не чувствовал себя обделенным. А самое главное, что у тебя в связи с этим никогда не бывает выходных. Даже если у тебя за неделю было пять городов (как у меня неделю назад), шесть самолетов, в пути ты заболел бронхитом и устал так, что просто не видишь белого света, то, когда ты вернешься, отдыха не будет. Ты всё равно будешь вставать в семь утра, готовить кашу, мыть полы, пылесосить, одевать троих детей на прогулку и пахать от зари до зари. Момента, что ты вернулся домой, сел в ванну с пеной и почувствовал себя свободным человеком, больше не будет.

— Это удручает вас?

— Это, скорее, учит перегруппировываться по-другому, потому что, конечно, я вела вполне себе праздную жизнь до того, как дети были рождены на свет, хотя мне и казалось, что я очень много работаю и пашу. Сейчас я знаю, как это. Тогда это было просто многими городами и гастролями и неделями в пути. А теперь это работа в пути, которая в моменте становится другой работой. Да, иногда мне кажется, что можно было бы и полегче жить, конечно. Когда я смотрю на людей, которых кто-то прикрывает и у которых есть тыл, я думаю: блин, бывает по-другому. У меня так не вышло, но я не рву на себе волосы каждое утро, думая об этом. У меня, в общем, всего достаточно.

— Вы бесстрашная. Это очень заметно, когда смотришь «Школу злословия» с вашим участием.

— История со «Школой злословия» была смешной. Они очень меня звали на передачу, и я отказывалась три раза. В конце концов, они позвонили (в то время еще не было смартфонов и не определялись номера) и спросили: а что вы делаете завтра? Я согласилась прийти.

Предварительно у меня было два предположения: либо это люди, которые меня знают и любят, как Воденникова, например, и сейчас будет такая беседа о любви. Или ненавидят, и это будет интересно смотреть, потому что когда они кого-то ненавидят, сразу начинают его подкалывать. И я буду парировать. А они снимали тогда по нескольку выпусков за день. Уже ясно было, что у них не супер отношения друг с другом. И они устроили мне такой экспириенс: они сделали вид, что смертно скучают в моем присутствии. Они ничего не узнали обо мне, не спросили ни об одном тексте, не дали ничего процитировать. Они сели, положили головушки на кулаки и стали обсуждать друг с другом, как им скучно в моем присутствии. Я была застигнута врасплох, потому что ты не поняла, зачем они меня позвали. Такой не телевизионный немножко формат, то есть формат просто буллинга какого-то, очень школьного, когда тебе дают понять, насколько ты неуместен. Но зачем для этого звать в шоу?

Я там, конечно, очень забавно выгляжу. Моя подруга, очень близкая, сказала мне как-то, что они ошиблись в каждом своем предположении. На самом деле, у меня никогда не было цели с ними как-то разделаться или вернуть все, что они сказали. Хотя говорили ерунду просто запредельную: что мне надо помрежем пойти работать, что я никакой не писатель. Люди были уверены, что они компетентны.

— Можно было просто встать и уйти, нет?

— Можно было много раз встать и уйти, но тебя всё равно найдет в какой-то момент неприятная история, с которой ты не сможешь встать и уйти. И таких историй, связанных с моей работой, тоже было достаточно.

— Вы себя приучаете доводить все до конца?

— Если ты впрягся и выбрал какую-то определенную линию поведения, было бы довольно странно заламывать руки на середине жизни и говорить: проклятая работа! Как я ее ненавижу! Но она никогда не была простой ни для кого. У меня просто это с лихвой компенсируется тем, сколько всего мы делаем на сцене важного. У всего этого есть понятная цель. И, наверное, это меня держит в рассудке и относительном спокойствии. Относительно того, что происходит помимо (травли, обвинений, какого-то ада) — это никуда никогда не денется, но это цена, которую я готова платить, чтобы делать работу, которую я очень люблю.

— Может, это срабатывает синдром заметного ребенка?

— Синдром заметного ребенка никуда не делся. Если инструкция подразумевает один процент побочного эффекта, если раз в 20 спектаклей это ружье в кого-то стреляет из актеров и убивает наповал, то это буду я, сто процентов. Если все 20 человек пролезли в люк, и никто не был пойман и никого не наругали, а ты полез, придурок, потому что тебя кто-то втащил в последний момент, то поймают тебя, обвинят тебя и ты будешь отдуваться за весь класс. Я даже уже не удивляюсь, когда это происходит. Я только очень надеюсь, что никто из моих детей этого не унаследовал, потому что тогда им придется очень туго, примерно как мне в детстве.

Натурально: ты присутствовал один раз при том, как дети исполняют какую-то похабную песню, придуманную про директора, например, или про завуча. И ты, как дурачок, в конце перемены подхватил припев. Но ты настолько заметный ребенок, что запалили именно тебя, отругали тебя, к доске выволокли тебя, оставили там и распекли перед всем классом тебя, а те сидят и не отсвечивают. Так было всегда. Какой-нибудь школьный забор ломает весь класс, а когда ты с разбегу предпоследней вспрыгиваешь покататься на этой калитке, ловят именно тебя. И, конечно, потом твоя мама из своих скромных трудовых доходов единственная оплачивает эту калитку, потому что больше они никого не поймали.

— Все это можно отрефлексировать, как вы говорите?

— Все, кто занимается поэтическим ремеслом, часто попадаются. Не очень они способны к какой-то изворотливости, к быстрой смене ролей, масок. Ты как бы всегда мишень, в любом случае. Не знаю никого, кто писал бы стихи и был бы кромешно счастлив и не попадался бы по мелочам.

— Вы несколько раз говорили в интервью о своей депрессивности. Это ощущение сохраняется?

— Я — 35-летний человек, разведенный, с тремя детьми на руках. У меня всё по-разному бывает, конечно. Я не то чтобы распространяю вокруг свет и сладость, как пел Борис Борисыч. Мне кажется, это никто не может делать в моем положении.

— Как определить, что поэтический сборник готов?

— Мне кажется, здесь есть какая-то внутренняя отсечка, то есть заканчивается какой-то период в жизни. В моем случае он обозначен даже астрологически (сейчас меня обвинят в сектантстве). В ведической астрологии есть такое понятие как «Саде сати». Это семилетие самых больших испытаний в жизни человека, семилетие Сатурна. Это время, когда все искажения, все проблемы, все отсрочки, все твои слова, неправильно понятые, все обломы, все потрясения, — вот они должны прямо в концентрированном виде быть тебе выданы и по итогу превратить в какого-то другого, по-видимому, человека.

Когда я слушала об этом, я всегда смеялась и думала: вот интересно, когда это будет у меня? В последний раз, когда я была в Индии в очень лютый период в своей жизни, возможно, в самый лютый, я у кого-то спросила: слушайте, а вы можете мне посчитать, когда у меня будет это семилетие? Они говорят, оно у тебя происходит сейчас. И тогда я поняла, что вот про это книжка и есть. И она охватывает ровно семь лет моей жизни. Она про то, что ты никогда не готов к тому, в чем тебя начнут испытывать. Тебе казалось, что ты уже знаешь, в чем ты силен, в чем ты слаб, потому что ты все уже определил для себя и подложил соломки везде, где только можно, смягчил все сложные места, предусмотрел… В общем, ты в курсе, но прилетает всегда не туда, где ты был готов, и бьет всегда не туда, где ты защитился.

Парадоксально, но именно это семилетие подарило мне моих троих детей. И здесь были как самые большие обломы, так и самые большие подарки, какие только можно себе представить. В том числе оно подарило мне, эту книжку «Работа горя». Она — лучшее пока из всего, что я сделала. В ней нет лишнего ничего. Она прямо такая, как мне хотелось написать.

 — У вас удивительная антипафосная манера чтения стихов. Иногда их трудно отличить от рассказа о чем-то.

— Я помню, как однажды меня позвали во МХАТ послушать, как взрослые серьезные актеры читают мои стихи. Мне было 22 или 23 года. Там я увидела, как очень взрослая женщина, актриса, читает мои тексты. Меня потрясло, что они совсем о другом, оказывается, поэтому у меня сложные отношения с актерским чтением. Хотя есть люди, которые понимают, как это делается и есть актеры, с которыми мы вместе играли в спектаклях по моим текстам, и мы с огромной нежностью это время вспоминаем. Паша Артемьев играл героя, к которому обычно обращены все эти тексты из раннего, всех этих красавцев из «Короткого метра». Были Алиса Гребенщикова, Миша Козырев, были прекрасные люди, которые разделили со мной весь этот пятилетний театральный опыт.

— Вы не давали себе установку читать близко к обычной речи?

— Я, скорее, знала, как я точно не хочу выглядеть на сцене. Есть гениальные люди, которые выходят, закрываются от зрителя бумажкой и бубнят, не понимая, почему их невозможно слушать. Есть, наоборот, люди, которые выходят и наигрывают так, что тебе хочется уползти куда-нибудь со стула, куда-то деться. У меня другая цель: мне нужно поговорить с людьми. Мне нужно, чтобы у концерта, который длится полтора или два часа, была какая-то драматургия. Чтобы люди это вынесли и как бы побыли совсем в другом пространстве. С одной стороны, безопасном и доверительном, с другой стороны, трансформирующем пространство.

— Как вы выбираете форму для выражения мысли?

— Это неотделимые вещи: нельзя выбрать только содержание или только размер. Они связаны и друг друга определяют. У меня в сентябре был такой челлендж, когда я писала по тексту день. В итоге я написала 15 новых стихотворений за две недели. Мне самой было интересно, как я это выдержу, как я найду способы не повторяться. Когда идея подбирает себе очертание, это суперинтересно. Иногда тебе везет, и у тебя есть какая-то фраза, которая уже сама по себе (как у скульптора эти отвесы и палочки) задает форму, а иногда — нет. И тогда ты должен придумать, как это должно звучать. Потому что есть какие-то гимновые и маршевые вещи, и твоего высказывания в них не будет, потому что это манифесты. Есть, наоборот, текучие романсовые формы, в которых ты не будешь призывать ни к чему, только смотришь, как пожаловаться или излить горечь. Но самое классное — это, когда садясь за текст, ты не знаешь, что это будет на выходе даже примерно. Мне случалось начать, написать три строфы, потом вычеркнуть целиком эти три строфы и оставить только одну, последнюю, к которой они привели, потому что все ради этого, оказывается, было.

Этот интересный период в сентябре был, на самом деле, чудесным временем. Ты же не можешь никак остановить свою жизнь, чтобы сесть писать стихи. Тебе ребенка надо вывести на прогулку, привести, переодеть, умыть, встретиться с мамой, съездить на работу, съездить сыграть концерт в другой город. И каждый день ты должен заканчивать целиком написанным стихотворением. Сможешь ли ты — вызов в этом и заключается. И это было очень интересно: как я успевала, как я писала в такси, как я себе давала возможность досидеть на лавочке пять минут, чтобы дописать последнюю строчку, а уже потом пойти в магазин за хлебом.

Да, у меня нет такого кабинета, куда я захожу, закрываю дверь и предоставляю возможность домочадцам взять на себя все бытовые заботы. У меня вообще нет такого момента. Мой гипотетический кабинет — это бельевая комната, в которой стоят две сушилки, на которых всегда что-нибудь сушится, потому что детей много. Но найти возможность в этом во всем себя слышать и работать, и служить тому единственному, ради чего ты был произведен на свет, — это интересная задача.

— Можете рассказать о каком-нибудь своем недавнем сильном впечатлении?

— В сентябре у нас был концерт в Лондоне, и мы поехали вместе со старшим сыном. Я ему очень хотела показать какую-то сказочную британскую вселенную. Британцы — выдающиеся сказочники, у них есть вокзал, куда приезжает медвежонок Паддингтон, Кенсингтонские сады и Питера Пэн, Мэри Поппинс и всякие штуки тематические. И в рамках этого большого сказочного путешествия, которое я придумала, мы поехали во вселенную Гарри Поттера, фильм о котором снимался в течение 10 лет под Лондоном.

Там музеефицированы все пластические маски, все герои, которые были куклами, все костюмы, все обеденные залы, здание банка, все-все-все. Для меня это был просто аттракцион. Классный, но аттракцион. Федян очень любит Гарри Поттера, и он всех узнавал, всех знал по именам, как этих эльфов зовут, как это все происходило… Он смотрел все семь фильмов, был в диком восторге. И вдруг в какой-то момент ты внезапно выходишь в этот Косой переулок из первого фильма. Выходишь просто на улицу, мощенную булыжником, с пропыленными, немножко состаренными витринками, за которыми расположены какие-то магические приборы, продаются палочки, эти котлы волшебные. Всё это очень достоверное. И я себя ловлю на том, что я остановилась на улице, и у меня текут слезы. Мальчик местный говорит: «Вам помочь?» А я ему: «Вы когда-нибудь оказывались во сне, например, в таком месте, куда точно нет возврата? На террасе у бабушки из своего детства? Или в квартире, где вы жили до 10 лет, пока не переехали? Или в своем детском саду? Или у кого-нибудь на руках, кого уже нет на свете? Вот у меня сейчас такое чувство, что уже не было возможности никакой, но я себя внезапно обнаруживаю в том месте, в каком мне всегда хотелось оказаться». Это было очень сильное чувство, и я даже не стала стесняться и прятаться от Федора. Постояла, поплакала там, подумала, что если бы я была взрослой волшебницей, то именно сюда бы пришла за всеми своими необходимыми предметами для колдовства. Я запомнила это чувство и спокойно отправилась дальше.