Театр. Испытание. Не угрюмое

Яна Тумина — одна из самых заметных и интересных фигур современного театрального мира. Она свободный, экспериментирующий и тонкий режиссер. Во многом бесстрашный, потому что берется за очень сложные вещи. В театре «Упсала-цирк» она поставила спектакль «Я — Басё» с участием особых детей, который режиссер Олег Липовецкий, герой одного из выпусков «Персоны», назвал самым большим свои потрясением последних лет.

В Петрозаводске Яна Тумина ставит Пушкина. 24 ноября в Театре кукол Карелии пройдет премьера спектакля «О рыбаке и рыбке». Режиссер говорит, что на выбор материала повлияла в том числе и география Карелии.

— Год назад вы ставили в Театре кукол «Ульгэр» «Руслана и Людмилу», сейчас выходит ваша история «Сказки о рыбаке и рыбке» в нашем Театре кукол. У вас особые отношения с автором?

— Кто-то ставит Шекспира бесконечно, а у меня — Пушкин. Ты просто заходишь в этот океан его обаяния, таланта, гениальности и сложно оттуда сразу выплыть. Пушкин неформально живет рядом со мной с раннего детства. Не у всех же детей висит его портрет над кроватью? У меня висел. И отец, и мама читали мне его постоянно. Лет в пять я уже знала «Песни западных славян» — не самая легкая история для ребенка. «Евгений Онегин» читался, чтобы я хорошо засыпала. Это ведь сейчас уже любая мама знает, что Моцарта слушать полезно. Мои родители приучали меня к классике интуитивно, и я сама Пушкина слушала с удовольствием, выросла под его поэтический слог. Есть такие гейзеры вдохновения — то, что тебя поднимает и зажигает. Александр Сергеевич — один из них.

— Что вас подтолкнуло к постановке спектакля «О рыбаке и рыбке»?

— Мы договорились, что спектакль будет для семейного просмотра. Значит, нужно было взять сказочный материал, который я очень люблю. (Хотя «Сказка о рыбаке и рыбке» — это, конечно, больше притча). Потом мне очень нравится вслушиваться в то место, куда я еду. Здесь у вас Онежское озеро и вообще многое связано с рыбой. Это шутка, но представить себе эту пушкинскую историю в Петрозаводске мне показалось очень органичным. С другой стороны, я искала тему, которую мог бы смотреть и ребенок, и взрослый.

— Вы много лет работали в Инженерном театре АХЕ. Здесь тоже будут происходить метаморфозы с вещами?

— Да, я приверженец предметного театра и люблю метаморфозы. Но каждый раз все равно хочется обнулиться и работать так, как будто ты делаешь это в первый раз. Я никогда не повторяю постановки. Более того, у меня был опыт, когда я все придумала, а потом радикально поменяла решение после встречи с актером, с пространством. Самое честное — это когда все рождается здесь и сейчас. Только тогда случаются находки.

— Как человеку гуманитарному дался театр инженерный?

— Инженерный театр — это не буквально инженерный театр. С одной стороны, его создатели — художники, которые невероятно изобретательны, придумывают приспособления, чтобы возникали эти необычайные объекты. С другой стороны, если вы смотрели спектакль «Фауст в кубе», то понимаете, что все сделано на простом уровне. И это тоже принцип: не усложнять вещи. Когда ты смотришь и думаешь: боже, как просто. Или когда ты не понимаешь, как это сделано, а на самом деле все просто. Этому можно научиться. Когда ты с этими гениальными людьми в одной связке, видишь, как они сочиняют, то и сам уже начинаешь так соображать. Я слаба в математических расчетах, законах физики, но логика и наблюдение тоже делают свое дело. Я их считаю своими учителями — АХЕ.

АХЕ — это не просто такой инженеринг на сцене: веревочки, блочки, подгрузы, механика. Инженерность противоположна драматизму. Речь идет о том, что зона человеческих эмоций определенным образом выстраивается. Задача — воздействовать на публику инженерным способом. В их манифесте сказано, что они художники, а не актеры, поэтому в зону драматического искусства они не заходят. Но в то же время мы понимаем, что в театр приходят за эмоциями. И этот инженерный путь к сердцу зрителя во многом определяет название театра. В АХЕ мы не имитируем эмоцию, здесь нет таких механизмов, чтобы заплакать или органично засмеяться, поэтому это делается так: сейчас я не могу засмеяться, поэтому запишу смех на телефон, положу его в карман и, когда нужно будет создать образ смеющегося человека, я это сделаю опосредованно, инженерно.

Все это близко к театру кукол.

— Понравился вам клип «Баста Раста» Бориса Гребенщикова и АХЕ?

— Ну, я субъективна. Мне всё нравится, что с ними связано. Там есть некоторые вещи, которые мне очень сложно принять: радикальные пробы, связанные с физиологичностью. Из последнего — «Книга мертвых». Для меня близко, что они занимаются, хоть и радикальной, но все же поэзией, поэтикой. Иногда это переходит совсем в сторону эпатажную (я формулирую это как эпатаж), и у меня идет отторжение. Не все вещи АХЕ мне безусловно близки.

Сейчас рождается спектакль про Рабле, вдохновленный книгой. И мне кажется, что это будет сильная история. Очень симпатичные выразительные вещи ищутся.

— Вы многократно становились лауреатом «Золотой маски» и других крутых конкурсов. Добавляет это уверенности в себе?

— Это же значки, это важные и приятные вещи, это признание, которое тебе помогает двигаться в определенной реальности. Твоя внутренняя реальность не связана с наградами. Ты дрожишь каждый раз перед началом работы, испытываешь кризис или восторг, — так это всё и происходит. Может, чуть больше уверенности, социальной уверенности, появляется, легче вести переговоры. Это материальный такой слой, реальность, которая связана с театром как с некоей институцией, фабрикой. Но это не с внутренней жизнью связано.

— Театральных детей обычно жалеют — они редко видят родителей. У вас четверо детей. Им трудно?

— Для них театр — это место, которое поглощает их родителей. Мой старший сын сказал, увидев меня вернувшейся в час ночи с репетиции: «Это как же нужно любить свою работу!» Они ревнуют к театру. Но что делать? Это же судьба: они пришли именно к нам, в нашу семью. Я работаю над собой, чтобы не испытывать чувство вины за то, что мы такие. Мне кажется, они все-таки воспринимают театр как сложную составляющую нашей жизни, но в которую они тоже включены. Это испытание, но не угрюмое.

— Вы воспитываете их?

— Смею полагать, что да. Мне все время хочется большего для них. Была мечта: хоть раз в месяц ходить с ними в Эрмитаж. Но почему-то оказывается, что накануне похода или кто-то заболел, или всем просто хочется поваляться в обнимку в кровати, или просто пойти погулять. Свободного времени мало, и оно распределяется проще, чем хотелось бы. В этом смысле я недовольна своим воспитанием.

— О своем особом ребенке вы говорите открыто и без страха. Так было всегда?

— Нет, ничего не было изначально. Это путь. И это не значит, что сейчас мы за него не переживаем и не чувствуем каких-то сложностей. Просто ушло чувство ущербности и ненужных, придуманных страхов. Я не могу сказать, что это только наша заслуга. Есть мистическое слово «благодать», без нее тут не обойтись. Откуда-то приходят силы. В «Колином сочинении» мы многое выплеснули в связи с этой темой, но спектакль получился не болезненный. Потом был спектакль «Я — Басё» с этими детьми. В обстоятельства этой жизни мы заходим с готовностью что-то переживать, что-то в себе преодолевать. Это к тебе приходит дар какой-то, и ты восполняешься даже в большей степени, чем затратился. И это состояние неудовлетворенности, покоя, света как благодать.

Но это не значит, что нет переживаний по поводу того, как будет дальше. Важно, что в этой точке мы счастливы. А если все время жить прошлыми переживаниями или переживаниями будущего, которого, возможно, нет для особых людей, то вообще страшно становится. Тогда нужно собирать чемоданы и уезжать куда-нибудь. А хочется жить здесь, где ты востребован, где эта тема нужна по-настоящему. Сейчас тема инклюзии развивается стремительно. Сейчас уже модно (или принято) толерантно реагировать на особых детей. Конечно, проблема остается и не ясно, когда все поменяется изнутри.

Удивительно, что в природной среде у людей вообще нет этой границы между людьми. Там естественное какое-то, природное, принятие и теплое, доброе отношение. В городской среде, где социальная структура более сложная, где есть понятия приличного и неприличного, где даже буквально легче заблудиться такому человеку, жить трудно. Поэтому, конечно, мы думаем о том, как нам оставаться в городе в дальнейшем. Город нужен для школ, для занятий. Мой муж Саша вообще расцветает в природной среде. Он вырос, можно сказать, в семье таежного охотника. Для него город — тоже серьезное испытание. Он вписывает себя, ищет постоянно. Да и я люблю всё, что связано со свободой. Не исключено, что мы, может, найдем со временем другую точку для своего поселения.

— Театр же не уйдет никуда?

— Нет, мы и думаем, что хорошо бы сейчас закрепить себя в этом пространстве. Чтобы было много предложений, позволяющих выбирать и приезжать только в те места, которые тебя зацепили. Я, в общем, уже сейчас так и существую.

— Спектакль «Колино сочинение» о детях, которые смотрят на мир иначе, был для вас неким вызовом?

— Это была первая работа, которую мы решили сделать семейным подрядом. Когда я — режиссер, а муж — актер на сцене. Это всегда риск. Но мы вышли, попробовали, и все сложилось. С «Басё» было сложнее, но не менее интересно. И там прямо было приключение. Саша не должен был играть Басе, он был сорежиссером, педагогом, проводил тренинги. Но актер, который должен был играть роль Басе, уехал в Монголию, и проект остался не прикрытым. А поскольку Саша работал с ребятами, я сказала: «Давай хоть рисунок создадим». Но он как зашел туда, так больше не вышел.

— Каким оказался опыт работы в Упсала-цирке, «цирке для хулиганов», где вы поставили свой знаменитый спектакль «Я — Басё»?

— Он был сложным и прекрасным. Вообще я с детьми до этого не работала. Сразу после «Басё» ко мне стали обращаться как к режиссеру, который работает с детьми. Упаси боже! У меня нет специальной задачи, я не специалист по работе в инклюзивном театре. Перед началом работы в Упсала-цирке было много страха, но мне сказали: просто давай пройдем этот путь и посмотрим, что получится. С октября по март-апрель два раза в неделю мы репетировали, а потом Упсала-цирк снял дом в Ленинградской области, вывезли туда на каникулы всех детей, тьюторов, мою семью. Туда приехала Наташа Фессон, замечательная актриса, и провела тренинг. Мы там жили, ели, гуляли и репетировали. Репетировали плотно: с 11 часов до 14, обед-прогулка, потом снова в вечернее время. И через неделю я сказала: «Всё, спектакль есть».

— Когда люди в конце вашего спектакля плачут — это хорошая оценка спектаклю?

— Да, конечно. Потому что это же все равно какая-то степень катарсиса, это эмоциональное включение. Можно сказать: неважно, пусть у зрителей будет раздражение или какое-то активное неприятие. В любом случае, это буря эмоций. Для меня слезы — это вообще такая вещь особенная. Может, потому что я женщина… Для меня поплакать — великий дар. Я понимаю, что это очищение. И очень рядом со счастьем. Мы же проживаем какой-то час в театре. И если нам есть от чего в течение этого часа получить волну такой эмоциональности, то это здорово. Это же всё равно какая-то дверца открывается. Это значит, какой-то зажим, напряжение снимаются, какой-то отклик происходит. Для меня слезы зрителя дороже аплодисментов.

— Вы были лично знакомы с Тонино Гуэррой. Какое впечатление производил этот человек?

— Личная встреча с ним в Пеннабилли у него в комнате была недолгой. Он необычайный человек, связь с которым показывает тебе, что нет ни континентов, ни языков. А есть вот эти токи родные. Ведь когда в тебя попадает что-то, ты восхищаешься не потому, что тебе это близко, и ты тоже так думаешь. А потому что это соединено с тобой на глубоком уровне, что тебя это двигает вперед и делает мир широким, разнообразным.

— Чей портрет сейчас висит у вас вместо Пушкина?

— Вот, кстати, Тонино Гуэрры. У меня стоит огромная книга с его фотографией. Я никогда книги не разворачиваю, но эту не могу задвинуть в общий ряд. Так что можно сказать, сейчас у меня в комнате портрет Тонино Гуэрры.