Суп и Бриттен

В Петрозаводске Элиас Файнгерш показал два своих спектакля: «Соло из оркестровой ямы» и «Гамлет: драма для тромбона с оркестром», написанный музыкантом совместно с Викторией Борисовой-Уллас. Надо отдать должное Карельской филармонии, которая не только приглашает в Петрозаводск первоклассных музыкантов, но и свободно экспериментирует с форматами встреч, доверяя своей публике. Сам Элиас Файнгерш обладает приличным опытом выступлений в самых разных местах — от королевских театров до площадок для лесорубов, любящих суп и искусство.

— В Карелии имя Элиас прямо указывает на Леннрота. В ваших рассказах о себе есть место мифу?

— Мне кажется, что мифы — это правда, которая со временем начинает обрастать деталями, какими-то интересными подробностями. В моей семье есть легенда, что я родился в театре «Современник». Естественно, я родился в роддоме, а не на сцене, но моя семья жила конкретно в том же доме, где находился театр «Современник». Такой у нас семейный миф.

— Много ли мифического в ваших рассказах о Нью-Йорке?

— Безусловно, все, что я говорю во время спектакля, — это не документированная правда, но многое так и было. Нью-Йорк дал мне хорошую школу музыки и отличных друзей. Дом, где я жил, был аварийным, никто не занимался его ремонтом. У нас часто прекращала идти вода, один раз пропала на целый месяц. Еще была плесень на стенах, крысы бегали. Такой вот дом, за проживание в котором можно было платить копейки. В этом доме жили представители творческих профессий.

— Музыканты не обижаются, когда вы показываете оркестровую яму, где некоторые артисты успевают не только играть, но и параллельно слушать спортивные трансляции и разгадывать кроссворды?

— Музыканты вчера посмотрели спектакль и подошли ко мне: все правда! Это интернациональное: у всех есть обратная сторона работы, изнанка глянца. Я недавно был на телевидении, мы разговаривали перед утренним эфиром. Ну, вы знаете: утренний эфир, в пять или шесть утра уже сидят красивые люди и с радостью говорят «Доброе утро!». Но у ведущей, скорее всего, не совсем доброе утро. Она в полчетвертого проснулась, еле-еле пришла в себя, накормила детей, которых муж потом отвезет в садик. И вот она бежит на эту студию, выпивает по дороге чашку кофе… А рядом с этой ведущей в студии сидит мужчина. Сверху на нем — костюм, а снизу — тренировочные штаны, которых не видно в эфире. Это тоже изнанка. Я уверен, что это существует в любой работе, в любой специальности. Вот, например, королевская семья, где недавно появился ребенок, наследник. Это огромное дело, подключена пресса, все сходят с ума. И на второй день после рождения они стоят довольные с ребенком на руках, вокруг какие-то кружева, рюшечки. Человек только родил, и вот на следующий день они уже стоят. Это же не просто так. Это же большие силы нужны и прекрасные мейкап-артисты. Я старался комизм ситуации показать с любовью, потому что я очень люблю музыкантов в оркестре и отношусь с огромным уважением к их работе.

— Но вы не захотели стать одним из них?

— Просто это не мой путь. Однажды я подумал: «И это все?» То есть, я на этом стуле буду 35 лет сидеть и это все? Меня лично это не устраивало: я слишком живой и темпераментный. У меня в семье есть родственники, у которых 13 детей. У меня трое, поэтому я не могу себе представить эту цифру — 13. Но я знаю, что для матери 13 детей — счастье иметь их всех. Это ее жизнь. А другому попробуй скажи про 13 детей! Он может испугаться, потому что это не его жизнь. В идеале человек должен находить то дело, которое ему приносит внутреннее удовлетворение.

— Страшно было уходить из Метрополитен-опера?

— Мне было страшно до того. Мой педагог по композиции, которого звали Дэвид Нун, которому я рассказал о том, что не хочу здесь работать, но понимаю, что другого шанса заработать у меня нет, спросил: «А что ты хочешь делать?». И я ему сказал, что хочу играть свою музыку на тромбоне и выступать соло. И делать свои спектакли, свое шоу. Это то, что я хочу. В то время это звучало полным бредом и казалось нереальным. Примеров людей, которые это делали, у меня не было. Дэвид сказал: «Знаешь, возвращайся в свою Финляндию (он почему-то Швецию всегда называл Финляндией). И занимайся, чем хочешь. С голоду не умрешь — так или иначе что-нибудь будет выкручиваться. Но занимайся своим делом. И все получится».

И я приехал домой и сразу получил работу в одном драматическом театре. Режиссер этого театра меня поразил спектаклем «Мастер и Маргарита», он был гениальным. Я позвонил ему, мы два часа разговаривали. И потом уже мы сделали с ним вместе 50 спектаклей примерно, которые показывали по всей Скандинавии.

— Во время этих гастролей и произошла та история, когда вы покорили лесорубов?

— Это было в шведском город Шелефтио, он находится за Полярным кругом. Очень хороший город, там прекрасный театр. И в этом театре была традиция: в субботу и воскресенье устраивать ланч-концерты и спектакли. Люди приезжают в город на закупки, погулять, и они могут прийти в театр, съесть обед — там готовилась еда — и в течение часа посмотреть или спектакль, или концерт. И меня спросили: не хочешь ли выступить? Я сказал: конечно, не проблема. А потом подумал: а что я буду делать? Я сейчас выйду, это лесорубы, что я им буду играть, что? Представляете, человек приехал в город, сидит ест суп, а я ему буду играть Бриттена. Ну, не пройдет этот номер. Если я приеду в город и буду есть суп, а мне будут играть Бриттена, у меня будет сильный диссонанс. Я очень люблю Бриттена, но диссонанс будет очень сильный. И я понял, что так сделать не смогу. И я придумал какие-то истории, включил туда музыку. Про бабушку про свою рассказывал, потом играл вещи, которые я сыграл бы у нее на свадьбе.

— Что вы рассказывали про бабушку?

— У моих бабушки с дедушкой не было денег, чтобы нанять музыкантов на свадьбу. А еврейской свадьбы без музыки не бывает. Бабушка пошла к местному руководителю оркестра и с ним обговорила, что они будут играть, какие танцы, песни, что там будет. А потом человек спросил, о какой сумме идет речь? Бабушка назвала сумму. И он сказал: «Вы знаете, мы даже настроиться не сможем за эти деньги». Но бабушка его убедила, и он согласился играть один. И он играл один 16 часов. Только на трубе. Я не знаю, как его зовут. Я не слышал, как он играет. Но сам факт, что человек один на трубе играл 16 часов на еврейской свадьбе, и всем было весело, говорит о том, что он был хорошим артистом. Я рассказывал эту историю, а потом говорил, что могу сыграть вещь, которую я сам написал бабушке с дедушкой на свадьбу. И все мои любимые лесорубы аплодировали стоя — им понравилось. И эта была первая попытка, пробная ласточка, я получил прекрасные рецензии, и в меня это вселило уверенность. Я начал верить, что могу выходить с тромбоном перед публикой, что-то делать. Оттуда возникла ниша, в которой я нахожусь сейчас — на пересечении музыки и театра.

— В фильме Феллини «Репетиция оркестра» музыкант рассказывает о тромбоне как об инструменте, который берет с собой на арену клоун, и который мастера Возрождения вкладывают в руки ангелам на фресках. Ваш тромбон для кого?

— Вы знаете, я фильм «Репетиция оркестра» в первый раз посмотрел еще в Москве. Мне было лет 13. Я его видел, может быть, 15 раз. Я ездил по всему городу: в одном кинотеатре сеанс заканчивался и начинал идти в другом районе. Я ездил по всей Москве и смотрел «Репетицию оркестра», настолько он меня тронул.

Для каждого музыканта его инструмент — важная вещь. Так или иначе, ты с этим инструментом проводишь очень большую часть своей жизни. Ты много занимаешься на нем, ты с ним медитируешь, ненавидишь его и сильно любишь. Это почти семейные отношения. И неспроста в любой религии музыка имеет колоссальное значение — буддизм, христианство, ислам, иудаизм, — там всегда присутствуют музыкальные инструменты. Где-то маленькие тарелочки, какой-то рог, барабан, еще что-то. При правильном исполнении музыка пробуждает силы в человеке. Я думаю, что музыка, в принципе, и зародилась из этого подхода. Идеальная ситуация на концерте, когда что-то происходит между исполнителем и человеком, который сидит в зале. Когда каждый почувствовал что-то сокровенное, и красивое, и … это очень большой момент.

— Вы на похоронах могли бы играть?

— Зависит от платы. Я играл. Я, кстати, играл арию Каварадосси. Был человек, который ушел из этого мира, доктор музыковедения. И он очень любил оперы. Я играл на его похоронах, и надеюсь, что он меня где-то там услышал. У нас с ним часто были очень жаркие споры. Он мне рассказывал о музыкальных формах и говорил, что я нарушаю их. Но после его ухода я очень хотел сыграть то, что ему приятно было бы услышать.

— Что для вас значит театр?

— Вот вы читаете книгу, например, и по большому счету, видите черные закорючки на белой бумаге. Это то, что у вас есть. Но у вас возникают чувства, и слезы, и смех, и запахи, и холод, и тепло. Вы чувствуете все, хотя вы просто смотрите на черные закорючки на белой бумаге. Для меня театр — это вот это. Это та жизнь, та фантазия, которая пробуждается в человеке, когда он что-то делает на сцене.

— Вы играли Шута в «Короле Лире». Куда этот герой пропадает в середине пьесы?

— Если вы обратите внимание, Шут в «Короле Лире», грубо говоря, говорит жесткие, но правильные вещи королю: «Посмотри на своих дочек, сволочи они, понимаешь? Они просто хотят разорвать тебя. Ты сильный руководитель, все развалится без тебя». Шут пропадает в сцене бури, когда у короля случается его «помешательство». Он сбрасывает одежды и кричит, что все тленно и бренно, раздевайтесь, бросайте все, ибо жизнь — это что-то другое. В этой сцене он прозрел. Мы его видим как сумасшедшего, но на самом деле он понял, что важно в жизни, а что не важно. Его переполняют чувства, он рыдает, а люди на него смотрят как на сумасшедшего. Тут шут исчезает, он больше не нужен. Шекспир мог позволить себе не объяснять это — он ушел на обед, получил факс, не знаю…

— Как вышло, что вас стали считать шекспироведом?

— Так сложилось, что я много делаю Шекспира. Спектакль «Гамлет» мы играли во многих странах, он записан на нескольких телевизионных каналах в Европе. Я его даже играл — для меня это особенно значимый момент — в замке Гамлета в Эльсиноре. С большим оркестром.

— Какой у вас Гамлет?

— Для меня Гамлет — абсолютно не позитивный герой. Это молодой человек, которому 18 или 19, или 21 год. И которого сильно, по-русски говоря, колбасит, как любого подростка. На самом деле, у него очень любящая семья. Мама все время беспокоится: «Успокойся, сынок. Я понимаю, отец ушел, ты переживаешь, я понимаю. Все будет нормально, мы тебя очень любим». Его дядя то же самое ему говорит. Да, дядя грохнул отца, это правда. Но в их семье это происходит постоянно. Из века в век мы так жили: кто-то кого-то грохнул, взял его корону — живем дальше. Это то, что происходит в пьесе, если прочее убрать. А Гамлет говорит: «Да нет, вы ничего не понимаете! Я вам сейчас покажу!». И он показывает сцену «Мышеловка». Да, убил. Мы и так все это знаем. Да, убил. Конечно, неприятно. И «Быть или не быть» — это и есть его молодежная дилемма, когда все проблемы приобретают огромные размеры. И жизнь, и смерть, и все вопросы. Молодой человек, который не определился еще. Который еще, как молодое вино, бродит. Эту историю поймет каждый, у кого есть дети.

Для меня самый положительный герой в пьесе — это Полоний, отец Офелии и Лаэрта. Посмотрите на его монологи детям. Когда Лаэрт уезжает, он учит: не бери в долг, занимайся, относись с уважением, сделай так. Мудрейший отец, дающий наставления своему сыну. То же самое он говорит Офелии: «Я знаю, что ты Гамлета любишь, но у него сейчас с крышей не особо. У тебя могут быть проблемы. Ты моя дочка, я тебя люблю, не делай этого, оставь его». Каждый отец, имеющий дочь, чувствовал эти вещи, я уверен. Да, он подслушивал и делал интриги. А кто их не делал? Весь мир на этом работает.

Премьера «Короля Лира», которую я играл в Лондоне, была в «Глобусе», театре Шекспира. Он же под открытым небом был. Впереди стояли люди, которые что-то ели, пили пиво, плевали. Сверху летали птицы, которые какали на сцену. Стоял шум. И вот так игрался «Гамлет». В такой ситуации как артист и публика будут находить друг друга? Что требуется от артиста и от зрителя? Что нужно сделать, чтобы эти люди пришли и купили билеты? И потом еще раз пришли, потому что это было исключительно коммерческое дело. Я не думаю, что «Гамлета» играли, заламывая руки и философствуя. Играли по-другому. Кстати, у Лоуренса Оливье, если послушать его его интервью, было колоссальное чувство юмора.

— Как можно получить звание «королевский музыкант»?

— Если ты сыграл какое-то определенное количество раз для королевской семьи, то тебе дается такое звание.

— Сколько раз?

— Я не считал. Одно время я много играл в королевско-политических кругах, скажем так. Все началось с «Гадкого утенка» в Королевской опере в Копенгагене. Было празднование 200-летия Андерсена. И это все происходило в старой опере, классическом здании, где сам Андерсен еще работал. И мы делали большой спектакль по его сказкам, письмам, дневникам. Очень интересно. Андерсен был помешан, например, на обезьянах. В королевском спектакле я был Гадким утенком. У меня была сцена, сольная, на 15 минут. И эта сцена взросления утенка очень понравилась критикам. В зале на премьере сидели королевские особы со всей Европы. После этого меня стали приглашать на высокие вечера, приемы.

— Какой вы представляете себе вашу публику?

— Я к публике отношусь очень трепетно. Это люди, которые тратят свои деньги и драгоценное время на то, чтобы прийти посмотреть, что я буду делать. Что я им расскажу? Они знают больше меня, но на каком-то уровне мы можем слиться, и он будет смеяться и подумает: «Ой, а у меня тоже так было». У меня публика не спит в зале и в телефоны смотрит редко. Для меня это успех. Я очень люблю оперу. Но, вам признаюсь, я тоже засыпал там несколько раз. Мало того. У меня часто в театре происходит странная вещь — чем больше мне нравится спектакль, тем быстрее я засыпаю. Я расслабляюсь, мне становится хорошо — и я заснул. Раньше моя супруга все время переживала по этому поводу, особенно когда нас коллеги сажают в первые ряды, а я начинаю засыпать. Неудобно как-то. Но теперь она знает, что надо дать поспать мне 10 минут, потом я проснусь, и все будет хорошо.

— И на симфонических концертах засыпаете?

— Бывает, все зависит от состояния. У меня был случай в «Современнике». Пришел на спектакль «Пигмалион». Главную роль играл Гафт. Я сидел в первом ряду, а там сцена такая высокая, артисты смотрят на публику сверху вниз. Гафт прекрасно играл, я сидел смотрел и, естественно, задремал. Просыпаюсь — тишина в зале, Гафт стоит сверху и смотрит на меня. Я руками развел: ну, прости.

— Как вы относитесь к стендап-комедиям?

— Для меня стендап-комедия — самая чистая театральная форма. Выходит один человек и начинает общаться с публикой, показывать ей, что он может. А публика пришла пиво пить. Это же чистой воды театр «Глобус». Тебя могут высвистеть и прогнать со сцены, и тогда ты можешь чему-то научиться. Успех не учит ничему, учат только провалы.