«Оттенков цвета должно быть много»

Лейла Гучмазова — педагог, театральный критик, эксперт в области современной хореографии. Несмотря на то, что слово «хореография» похоже на слово «крокодил», суть явления — в свободном от канонов действии и радости открытия мира. Разговор о танце, о балете и о свободе выражения получился очень живым и остроумным. Чего стоит фраза: «Котлета Гордон Крэг — отдельно, а муха Айседора Дункан — отдельно».

— Какие у вас впечатления от фестиваля современной хореографии Nord Dance, который прошел в Музыкальном театре Карелии?

— Положение «безумству храбрых поем мы песню» всегда актуально, а потом у меня есть присказка: «За успех нашего безнадежного предприятия». При этом и на лекциях, и на спектаклях залы были полными. Конечно, мне обидно, что зритель не свисает с люстры — так ведь должно быть, когда тебе на блюдечке привозят в Петрозаводск лучшее, что случилось за пару сезонов в этой области. Приходи и посмотри!

Впечатления… Да слава богу, что есть такие люди, которые понимают, что невозможно без конца танцевать академические «Лебединое озеро» или «Жизель», а нужно еще что-то показывать зрителю, чтобы он поднимался, рос и не чувствовал себя на отшибе из-за того, то он тут смотрит 150-летний балет, а не то актуальное, что появляется в сфере хореографии.

— Каков язык современной хореографии? Из чего он состоит?

— Современный танец для меня важен и прекрасен тем, что каждый раз его можно изобретать заново. Можно изобретать заново череду техник, можно изобретать заново метафорический ряд. Можно к этому подстегивать сценографию, которая дает параллельный мир или наоборот играет в пользу основного придуманного. Мне больше нравится, когда все это в каком-то питательном коктейле варится и получается целиком спектакль, который – ах! Ты туда ныряешь, а потом у тебя надолго остается послевкусие.

Зритель, который погружается в академический балет, знает, что есть батман фондю, есть 32 фуэте… В этом месте все зрители специалисты. Как по футболу все специалисты, так и по подсчитыванию 32 фуэте. С этой позиции можно зажать нос и сказать: ах, современный танец — такая профанация!

И иногда я понимаю, что имеет в виду зритель. Если выходят девушки и начинают длинными волосами подметать сцену, то зритель думает: ну какая же здесь техника? Наверное, тут не много ума надо, я так тоже могу. Но это как с «Черным квадратом». Все мы можем его нарисовать, но не все мы думаем об этом всю жизнь. И не все мы к нему идем через реалистическую технику, а потом с заходами во все другие техники. Мы не все к этому приходим. Точно так же с танцем.

Есть такая противная балетная поговорочка: «свежо предание, а вертится с трудом». Так вот, с балетом и с танцем ситуация такая же, как с Золушкой в пьесе Шварца: ничто не поможет сделать душу большой, а ножку маленькой. Если ты – балерина, которая не умеет держаться на сцене, — это будет видно зрителю. Если ты говоришь, что занимаешься современным танцем, но у тебя ноль идей и ноль технического оснащения, то это тоже видно. Мне кажется, сильнейшая сторона искусства танца как раз в этом, в наглядности. И в том, что это искусство апеллирует напрямую к мирочувствованию. И не обязательно оно должно быть гармоничным. Даже если дисгармония тебя вытаскивает из твоего благополучия, из твоего «холодильник-телевизор», значит, это работает.

— «Черный квадрат» повлиял и на танец?

— Я бы не стала проводить параллели, но и Жак Далькроз, и Малевич творили примерно в одно время. Они не общались между собой, но делали примерно одно и то же, один – в живописи, а другой – в человеческом теле, движении человеческого тела. Видимо, у художников есть способы улавливать zeitgeist, дух времени.

— Что послужило толчком к развитию современной хореографии?

— По большому счету, это три толчка, три социальных потрясения: рубеж веков, переход в новый мир, одна мировая война, вторая мировая война. И дальше все продолжало расшатываться, принимать другие формы. Понятно, что после пережитой войны человеческое тело будет двигаться иначе, будут другие смыслы. Это почувствовали разные люди примерно в одно и тоже время.

На всплеске экспрессионизма в Германии между войнами возник танец, который после Второй мировой войны дал толчок появлению танца буто в Японии. Он в чем-то повторял находки немецкого экспрессионизма, но при этом был настолько укоренен в традиционной японской культуре, что именно так и воспринимался. 1960-е годы – это всплеск любви к свободе: дети цветов, невоевавшее поколение. И тоже одномоментно — в Америке, в Европе, в СССР – что-то зашевелилось. В СССР до 1930-х годов все это очень хорошо существовало, а в 1930-е годы, как известно, искусство современного танца было разрушено, репрессировано и появилось заново уже только после перестройки.

— Можно ли современный танец назвать балетом?

— Давайте на берегу договоримся о терминах. Если мы исходим из того, что словом «балет» в русском языке мы называем профессионально исполненный танец, возвращаясь в названии к латинскому ballo («танцую»), то это одна история. Если мы считаем балет тем, что этически и эстетически сформировалось к XVI веку в Европе, то это другая история. Довольно противное, по-русски звучащее как «крокодил», слово «хореография» терминологически чище, чем «балет» и «танец». «Хореография» шире и больше.

— В советское время популярным был тональный крем «Балет». Видимо, балет – это нечто устойчивое.

— У меня есть отдельная лекция на эту тему. Когда люди, которые пришли к власти революционным путем, должны были как-то легитимизироваться, они делали это через распродажу картин в Эрмитаже и вживую через балет. Балет удобен тем, что это довольно дорогое искусство. Оно с XVI века складывалось при дворах – либо королей, либо каких-нибудь князьков. Иерархия в балете прозрачна и понятна. Балет просто контролировать. Пойди-ка проконтролируй художников – они сидят у себя в сарайчике и рисуют, что им нравится. С балетом этот номер не пройдет, потому что это школа, это выращивание завербованных с малолетства людей и это прозрачность: ясно, кто у кого учился, откуда что пошло. Это очень удобное с точки зрения прозрачности искусство.

Есть миллион прекрасных баек про советский балет. Фидель Кастро любил балет, он смотрит в 150-й раз «Лебединое озеро», а Рауль Кастро, его брат, в это время режется в шахматы с охранниками, потому что надоел ему этот русский балет. Ваши балтийские соседи во времена «парада суверенитетов» обязаны смотреть балет. И вот они, государственные мужи, сидят и смотрят этот балет, а охранник на ухо докладывает: «Жальгирис» ведет, 4 мяча. Такого рода анекдотами пропитана балетная действительность СССР и постсоветского какого-то времени. Ну, современный танец – это другая история. Это именно как прививка – от косности мышления, от тупости, от узости, от этих бровей домиком, что лебедь должен так стоять и никак иначе. Есть много десятков версий того же «Лебединого озера» — невозможно уже. Самим-то не скучно? Просто, если есть реалистическая живопись, то должен быть пуантилизм, импрессионизм, должно быть много хороших и разных цветов и оттенков, вот и все.

— И при этом «Лебединое озеро» может быть и намеком на смену режима!

— Небалетные друзья мне периодически присылают мемы с главами государств, которые исполняют танец маленьких лебедей. Фотожабы – да, мемы – это все расхожий товар. Когда я училась в школе, мы, в очередной раз посмотрев «Лебединое озеро», понимали, что что-то происходит в стране. Это, конечно, очень забавно. Видимо, мы закольцевали разговор, потому что искусство танца, хореография – это то, что воспринимается слишком отдельным от жизни. Человек в горе рыдает, в радости скачет, если он думает, то пишет, если он миры строит, то он рисует, а тут какое-то странненькое искусство, инфантильное. Неспроста Терпсихора — последняя муза в греческом пантеоне, самая младшая, недоумочка такая. Все ее любят, но никто всерьез не воспринимает. Так вот, балет в восприятии русскоговорящего зрителя именно такой. Естественно, забабахали по всем каналам «Лебединое озеро». Если его разбирать по кадрам, то видно, что там очень много чего зашито. Все эти противостояния черного с белым, эти заставки-дивертисменты – там тоже есть, о чем поговорить.

— Вам нравятся художественные фильмы про балет и балерин? Вы их смотрите?

— Только, когда это нужно по работе. Добровольно я это смотреть не могу. Поговорите с медиками о том, что они думают о фильмах про врачей? Вы минут 20 посмеетесь, а потом поймете… Наверное, сталеварам тоже смешно, когда они что-то о сталеварах смотрят. С балетом то же самое. Очень забавно то, что показывают в художественных фильмах про балет. Это такой набор мифов, заношенных клише. Она в белой пачке, но стоит на лестнице и курит. У нее есть огород с грядками. Ну, хорошо, живой человек.

— Может ли наблюдение за танцем подсознательно влиять на человека?

— Это дико интересная тема. Я слушала умных людей, которые пишут компьютерные игры. Они следят за участками мозга, которые отвечают за эти процессы. Есть целая область в компьютерных играх, которая будет дальше в эту сторону развиваться. Человек слушает классическую музыку, которую с детства привык ассоциировать именно с балетом, и что-то в дольках гипоталамуса у него происходит. Он реагирует на это и моделирует игру. Это большая тема – искусственный интеллект и биологические реакции человека. Есть такой хореограф Уэйн Макгрегор. Он несколько лет просидел в лаборатории и занимался нейробиологией. А начал все это хозяйство Уильям Форсайт, который первым оцифровал движения академического балета именно под компьютер.

— Что повлияло на то, что вы начали заниматься театром, балетным искусством?

— Никакого ведра с холодной водой не было. Ты вертишься по жизненной дороге, и она тебя так и эдак формирует. А так, что я пошел на спектакль и понял, что только этим я буду заниматься, – нет. У меня было нормальное тяжелое детство: английская школа, хореографическая студия и музыкальная школа. В третьем классе у меня случилась гипоксия миокарда от переутомления. Естественно, что пришлось бросить? Хореографическую студию. Видимо, остался какой-то комплекс. Потом я поступила на журфак МГУ и было понятно, что я буду писать: а – о культуре и б – о том, что танцует, что двигается. На сегодняшний момент я пять раз проэкспертировала и восемь раз пожюрила национальную театральную премию «Золотая маска». Жизнь моя состоит из того, что я хожу по премьерам и пишу рецензии, приезжаю на фестивали, смотрю, что-то советую. И читаю лекции. Пожалуй, читать лекции сейчас мне нравится больше всего, потому что это способ вживую, глаза в глаза, без бумаги и без фальсификации вбрасывания информации, передать то, что знаешь сам. И, может быть (красиво звучит, но все же), приоткрыть вещи, которые люди без тебя не так быстро бы разглядели. Помогать увидеть: это мне кажется интересно и важно.

— В ваших лекциях есть провокации. Мы привыкли считать Гордона Крэга и Айседору Дункан гениальными новаторами. А вы?

— Пожалуйста, Гордон Крэг — отдельно, а тетя Айседора — отдельно. Сравнивать эту котлету с этой мухой — мне кажется, это грех просто. Правда, грех. Гордон Крэг — это мир, разные миры, открытие одного мира другому и поиск еще чего-то в их связке. А Айседора Дункан – прекрасна и замечательна, я отдаю ей должное, но раздувать это хозяйство до величины абсолюта… Айседора Дункан — это величина, звезда европейского искусства, которая проявила полную готовность (мы не будем говорить сейчас о дополнительных мотивах и скрытой выгоде) приехать в эту странную страну, сюда нести искусство и работать здесь. Это политизированная, социологизированная история, которая приобрела у нас очень советский вселенский масштаб. Помимо Айседоры Дункан были Мари Вигман и Лои Фуллер, например. Но, если спросить у средней учительницы, кто такая Айседора Дункан, она скажет, а кто такая Мари Вигман, она не скажет. Просто так сложилось. Вот и все.

— Если можно было бы поменять значения фигур, что бы вы сделали?

— Я заменила бы фигуру Айседоры Дункан на фигуру Марты Грэм. Это я бы сделала со спокойствием и уверенностью.

— Что помогает вам жить сейчас?

— Искусство вообще сильно помогает жить. В пандемию я поняла, что было бы гораздо труднее со всем этим справляться, если б не было искусства. Помогает подвисать, как говорят дети, над картиной. Просто – глаза в потолок – и музыку слушать. В окошко на дерево смотреть и музыку слушать, — вот это всегда помогало держаться на плаву.

И еще счастье, если ты нашел себя и можешь этим делиться. Мне кажется, то безнадежное дело, которым мы занимаемся, — это про то, чтобы найти себя и делиться. Обязательно делиться.