На примере пингвинов

Марина Тимашева — известный театральный критик, журналист, редактор журнала «Вопросы театра», педагог ГИТИСа. Она одинаково интересно рассказывает об искусстве, животном мире и о красивых мужчинах, ярких представителях питерской рок-культуры 1980-х. Особое место в этой компании свободных музыкантов занимает Александр Башлачев, близкий друг Марины. Его последний квартирный концерт прошел в доме у Марины Тимашевой. Она говорит, что у многих тогда было ощущение беды, но разве мог кто-то ему помочь?

Интервью мы записали в студии «Сампо ТВ 360°» в момент фестиваля «Онежская маска», председателем которого как раз и была Марина Тимашева.

— Мне кажется, что сейчас люди стали чаще ходить в театр. С чем это связано?

— По правде говоря, между Москвой, откуда я приехала, и Петрозаводском разница большая. Я не помню, когда в Москве пустовали театры. Вернее, помню, но только благодаря продолжительности своей жизни. Наверное, билеты в театр легко можно было купить в самом начале 1990-х годов. Тогда происходило общественное бурление, и людей как будто бы перестали интересовать события, происходящие в закрытых помещениях, какие-то иллюзии реальности, потому что самой реальности было выше крыши. Но это был очень короткий момент. Сейчас билеты в московский театр купить сложно, несмотря на то, что цены на порядок отличаются от цен Петрозаводска. Здесь билет в партер можно купить за 700-800-1000 рублей, в то время как в Москве билеты в хороший театр на хорошие спектакли в партер будут стоить 10, 15 и так далее тысяч.

Влияет ли на нас происходящее вокруг? До поры до времени мы держим всё в себе. Имея крепкую историческую память, человек не ждет от жизни ничего особенно радостного. В любом случае жить становится намного тяжелее, люди очень подавлены. Это, по-моему, видно. Значит, человеку нужна какая-нибудь терапия. «И нам всем бывает нужно поплакаться кому-то в жилет, и, если хочешь, ты можешь взять жилет у меня», — пел Миша Науменко. Иными словами, я думаю, что человеку нужно какое-то общение. Пусть не прямое, не глаза в глаза, но нам нужно чувство локтя. Причем, человек, чей локоть я чувствую, может быть чужим, мне не знакомым. Так, как это получается в зрительном зале, в театре.

В театре эти чужие люди почему-то имеют обыкновение чувствовать одно и то же. Они вместе смеются, вместе плачут, вместе думают. Разные люди, которые в жизни ни о чем, быть может, друг с другом не договорятся, в театре превращаются в коллектив, в группу пингвинов, простите мне это сравнение — я очень люблю смотреть фильмы о животных. Пингвины живут в нечеловеческих условиях стужи. И, когда температура воздуха достигает критического значения, пингвины кучкуются: спина к спине, крыло к крылу, пузико к пузику… И, сбиваясь в этот плотный комок, они перезимовывают, выживают. Мы в зрительном зале отчасти тоже похожи на пингвинов. Когда делается очень-очень холодно, ты идешь в театр, там объединяешься в группу, которая каким-то образом обогревает друг друга. Человек в театре перестает быть одиноким. Вместе со всеми ему легче преодолеть страх одиночества. И страх смерти. Легче выживать.

Сразу после февраля прошлого года меня позвали в Московский государственный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко. У них была премьера оперетты Оффенбаха «Робинзон Крузо». Я туда шла и не понимала, зачем я иду, куда я иду. Это было, наверное, 26 или 27 февраля. И как-то стыдно мне было, что бог весть что происходит, а я в этот момент причепурилась, глазки подвела, губки напомадила и легкой козочкой побежала на вечерний спектакль. И все люди имели примерно такой же вид, как и я. Прятали друг от друга глаза, как будто им было неловко, что они сюда пришли. И в течение двух с небольшим часов мы слушали дивную музыку Штрауса, оркестр был прекрасен, дирижер изумительный, вокалисты дивные. Да, история — настоящая вампука с идиотскими сюжетными ходами, но мы все забыли. Мы забыли, откуда пришли, забыли, что мы друг друга стеснялись и не хотели признавать, что мы идем развлекаться. И тогда я сделала значительное искусствоведческое открытие. Это знание было давно, но понимание, чувствование, было совсем другое. Я поняла, почему в тяжелые годы всегда такой необыкновенный спрос на музыкальную комедию, оперетты и музыкальные фильмы. Это не потому, что мы не чувствует боли, а потому, что человек не может ее чувствовать всегда. Нужно, чтобы кто-то его освободил хоть на короткое время. Тогда театр имени Станиславского и Немировича-Данченко и идиотская оперетта спасли меня и не одну меня.

— Театральный критик Елена Маркова говорила, что театр дает человеку свободу, которой нет в жизни.

— Я очень любила Лену Маркову, она была блестящим специалистом по театру пантомимы. И она была блестящим специалистом по сценографии. Она вообще была блестящим специалистом и очень аристократичной красивой женщиной. А еще она очень хорошо вязала. В Петербурге многие театральные критики — продадим эту военную тайну? — во время спектакля вяжут. Если по прямой надо вязать, то они сидят в темноте зала и вяжут, не глядя. И вот таким образом Лена связала несколько свитеров. Однажды я попросила ее связать что-нибудь для меня. И она купила шерсть и связала мне длинное-длинное, с таким большим воротом-хомутом, шерстяное платье. Я до сих пор хожу в нем в холодные зимы. Всякий раз, когда я его надеваю, я думаю про Лену Маркову, и мне становится хорошо и тепло.

— Как вам кажется, живое искусство в нашей стране может уйти в подполье, стать андеграундным?

— Я не знаю, но считаю, что этого не может быть, потому что для того, чтобы что-то прорастало сквозь асфальт или то, что мы раньше называли андеграундом или подпольем, в этом должны аккумулироваться на самом деле желание, стремление, мысли большинства людей. Это большинство может само не артикулировать, не сознавать, но чуткие приемники, которыми являются художники, они эти токи и мысли каким-то образом воспринимают и отдают обратно в виде песни, стихотворения и так далее. Сейчас, чтобы говорить о том, как мыслит большинство, не нужен андеграунд. Сейчас любой человек, художник, может уехать. Это было невозможно сделать тогда, когда я была молода и когда начиналась новая жизнь с Борисом Гребенщиковым, Александром Башлачевым, с Юрием Шевчуком, Константином Кинчевым, с квартирными концертами и так далее. Тогда у людей вообще не было никакого выхода: кочегарка и сцена какого-нибудь Дома культуры, в котором директор почему-то соглашался рисковать своей шкурой. Или квартиры друзей и, в общем, полуголодная жизнь.

 — С каким чувством вы вспоминаете расцвет рок-культуры в 1980-е годы?

— Я считаю, что человек должен жить настоящим, он не может всё время жить переживанием прошлого. Но, с другой стороны, человек не забудет и прекрасное, что было в его жизни. Чем бы ни закончилась любовная история, ты будешь помнить не только ее драматическую развязку, но и ее прекрасную завязку и волшебное развитие. Также и я. Это было что-то совершенно необыкновенное, потому что в самых разных местах одной большой страны появлялись люди, наделенные фантастическим даром разговаривать на языке довольно сложном, выдающим во всех этих шаманах хорошую литературную базу, серьезную образованность. Любимец мой Алеша Романов, лидер группы «Воскресение», сказал, что своими песнями обязан учителям русского языка и литературы и прочитанным книгам. С другой стороны, эти люди говорили о чем-то очень живом и важном для человека. Слова — образы были как будто лично для тебя назначены, это был странный эффект.

Потом, это были очень красивые мужчины, не стану скрывать. Мне страшно повезло, что я могла сидеть с ними в одной комнате днями, вечерами, ночами, мы болтали, куролесили, готовили концерты, смеялись, много курили (тогда так было принято) с мужчинами, красивее которых невозможно было найти. По одну руку сидел Боря Гребенщиков, который тогда был наш ответ Дэвиду Боуи, плевок в лицо иностранным безумным красавцам. С другой стороны сидел Виктор Цой, который был красив иной, странной азиатской высокомерной красотой и пластичен, как черная большая кошка. Здесь сидел Слава Бутусов — довольно посмотреть молодые концерты «Наутилуса Помпилиуса», чтобы понять, что это была за сила и энергия. Юра Шевчук не был страшный красавец, но это настоящая мужская энергия, сильная фактура, природа мужская, которой уже не видать и не слыхать нигде. Рядом был Костя Кинчев…

Впервые я увидела Костю Кинчева в ленинградском рок-клубе. На сцене уже выстроились музыканты и один из фронтменов (их было двое тогда), Слава Задерий. И они начинали какой-то стеной гнать звук на зал, и в этот момент я вдруг почувствовала, что за моей спиной зал начинает звенеть от какого-то непонятного напряжения. И этот, отсутствующий в реальности, звук перекрывал все звучание электрических инструментов, всю стену звука. Я оглянулась и поняла, что через весь зал, через центральный проход, движется Кинчев. И по мере того, как люди осознавали, что он начал свое движение к сцене, они просто начинали дребезжать. Женщины просто дребезжали. Напряжение было такое, что непонятно, как эти инструменты вообще выдержали поле такого напряга, должны были вылететь все пробки.

Могу перечислять имена дальше, но и этих довольно, чтобы понять, что я никогда не буду жалеть о том, что я делала или не делала в молодости, не буду вспоминать об этом с горестной ностальгией, потому что это было счастье. Мне выпал счастливый билет — без метафоры, без иронии, которая есть в песне Юры Шевчука.

Мне выпало счастье общаться с самыми талантливыми и самыми красивыми мужчинами своего времени. Это не отменяет факта, что я также общалась с самыми талантливыми женщинами. И Аня Герасимова, бесподобно образованная умница, переводчик и исключительный талант, а, с другой стороны, немыслимой силы лирический поэт и исполнитель своих песен. Яна Дягилева, конечно, так рано захотевшая, видимо, уйти. Грандиозная.

И я не говорю о красоте Саши Башлачева, ее не было и, наверное, не было какой-то страшной мужской энергии. Был гений.

— Именно в вашем доме прошел последний квартирный концерт Александра Башлачева в 1988 году. Расскажите о вашей дружбе!

— Могу в двух словах предысторию рассказать. Я была нормальный, в общем-то, человек. Московская девочка из московской семьи, театроведческий факультет ГИТИСа, аспирантуру окончила, защитила диссертацию, надо было устраиваться на работу. Я устроилась во Всесоюзный научно-исследовательский институт культуры. У этого института были совместные проекты с ЛГИТМиКом. Человек, с которым я работала, как-то передал мне рукопись: почитай, это очень интересно. Рукопись называлась «Время колокольчиков». Уже из самой рукописи я поняла, что так же называется стихотворение Саши Башлачева, о котором я в тот момент ничего не знала. И я стала читать рукопись, она не была подписана, и это была потрясающая небольшая книга о русском роке, написанная умным, очень глубоким и остроумным человеком. Я стала искать автора.

Автор не хотел находиться, потому что нельзя было такое писать, тем более так. Автор шифровался и конспирировался. Но кто ищет, тот всегда найдет, так нас учили. Я нашла. Этого человека звали Илья Смирнов, он был одним из лидеров московского рок-самиздата и одним из главных устроителей подпольных концертов в Москве. И мы, естественно, сдружились. И я стала ходить на концерты, которые он организовывал. А потом я поехала в Ленинград. И уже к этой минуте очень хотела видеть Сашу Башлачева, потому что читала его стихи. Я заручилась рекомендациями: это тоже очень смешно. Такая интеллигентная девочка, которой для того, чтобы с кем-то познакомиться, нужно заручиться рекомендацией. А вы представляете, что такое рок-клуб? Какие там интеллигентные манеры и какие там все ужасно обходительные?

Когда мне показали Сашу Башлачева, все рекомендации присохли к моей гортани, потому что по стихам я воображала себе возвышенного носителя этих стихов, но это был невысокий, худенький, хлипкий человечек. В тельняшке, джинсах и кедах с длинными шнурками, он их приматывал через ногу. В общем, на Гумилева и Пастернака не был похож. Но я все-таки со своей рекомендацией к нему сунулась, и вечером мы были в квартире моего друга Бори Периля.

Там был Витя Цой, Гребенщиков, Сева Гаккель, тоже неотразимой иконописной красоты человек и потрясающий виолончелист. И они все очень охотно пели. И Сашу попросили. Саша целый час пел, играл и за час-полтора сыграл весь корпус основных своих песен, после чего я потеряла всякое представление о реальности, а также сон. Наверное, неделю я спала какими-то странными обрывками от одной строки, которая звучала у меня в голове, до другой строки. Образы, которые вспыхивают, не дают покоя и очень тебя мучают. Тогда я решила, чтобы избавиться от этого, надо с человеком более плотно общаться, выучить уже все тексты.

Мы познакомились, инициатива была моя, но он ее принял. И мы подружились. Он был очень специальный человек, не шибко разговорчивый, довольно закрытый. Иногда говорил вещи странные, которые простому человеку, такому, как мне (но в сравнении с ним все простые!) было очень трудно понять, но они производили впечатление. Он, например, говорил про Янку Дягилеву, что он украл ее бабью песню. Или, например, что Ленинград — это город, который стоит на костях, внизу все гниет, крысы разносят это гниение по углам, и в углах вспыхивают очаги культуры. Он даже говорил какими-то необыкновенными словами-стихами.

И Саша очень любил у меня останавливаться, когда приезжал в Москву. Денег-то у них не было, жить было не на что. И мы тогда организовывали квартирные концерты. Звали своих знакомых и собирали с них по рублю. Об этом нельзя было говорить, иначе нас бы забрали за частную предпринимательскую деятельность, хотя мы себе не брали ни копейки. Мы знали, что если я позову в свою однокомнатную квартиру 40 человек друзей, то Саша Башлачев получит 40 рублей.

И он ко мне довольно часто приходил, давал квартирные концерты. Обычно он звонил сам. И тут он тоже позвонил, сказал, что он в Москве будет и что хочет у меня квартирный концерт. А я была простужена и мне надо было в командировку. Я ему говорю: «Саша, давай что-нибудь придумаем, в другом месте соберем». «Нет, Мариночка, — сказал он, растягивая «а», — я хочу у тебя». Саша Башлачев хочет у меня, значит, собрали друзей, собрали по рублю. По счастью, мой бывший муж сообразил поставить звукозаписывающее оборудование. Запись была качественной. Он писал на огромные студийные магнитофоны Revox. И это был последний квартирный концерт Саши Башлачева. После этого он уехал из Москвы и случилось то, что случилось. Запись эта сохранилась, потом ее оцифровали, как-то издали и выпустили.

Было слышно, что с ним не все хорошо. Он пел «Ванюшу», «Посошок» и последней спел песню, которую мы вообще раньше не слышали. Потом мы — его сестра Лена Башлачева, его вдова Настя Рахлина, его близкая подруга Анжела Каменцева — нашли этот текст в его бумагах. Он был давно написан, но он его почему-то никогда не пел. Песня начиналась словами «Когда мы вдвоем, я не помню о том, на каком мы находимся свете. Всяк на своем. Мы едем, боясь измениться в лице, в твоем бесконечно прекрасном лице. Мы редко поем, а когда мы поем, поднимается ветер, дразнит крылом. Я уже на крыльце».

Все эти три песни выстраивались в такой логической, даже странной, последовательности. Смерть («Ванюша»), уход души («Посошок») и вот это прощание с кем-то и потом смерть. Это было странно, и, когда он уехал, осталось несколько ближайших моих и его друзей. Мы между собой говорили, что странно и как-то неспокойно. Но ничего не сделали и не могли сделать, наверное.

И всю свою жизнь я чувствую себя виноватой, потому что мы ничего не сделали. А вдова Саши Башлачева (тогда ей было совсем мало лет, тоже театроведческая, кстати говоря, девочка) в то время была беременна, лежала на сохранении. И она родила сына, когда его отца уже не было. Настя Рахлина умерла несколько лет назад, оканчивала свою жизнь монахиней Иулианией. И уже не Настя Рахлина, но монахиня Иулиания слушала меня, когда я в очередной раз ей что-то говорила по поводу вины и по поводу того, что церковь не отпевает самоубийц, и что мне не кажется это милосердным. Настя терпеливо относилась к моим, наверное, не очень приятным ей соображениям. И однажды она сказала мне, что огромный грех самоубийцы состоит в том, что все люди, которые его окружали, до конца своей жизни будут считать себя виноватыми в его смерти. Таким образом, этот поступок разрушает жизнь огромному количеству людей, заставляет винить себя в том, в чем они на самом деле не виновны. Я услышала, что она сказала, я согласна с ней, но это, к сожалению, никак не меняет моей реакции на то, что произошло.

— Может, каждому человеку отмерен свой срок, и Пушкин должен был прожить именно такую короткую жизнь?

— Однажды Михаил Хейфец написал пьесу «Спасти камер-юнкера Пушкина», где школьники придумывают, что можно было бы сделать, чтобы этой дуэли не было, проигрываются самые разные версии. Мне кажется, что любой человек, любящий Пушкина, много раз внутри себя предпринимал что-то, чтобы этой дуэли не было. Я очень люблю Маяковского, и тоже внутри себя много раз предпринимала шаги, чтобы разрушить эту причинно-следственную связь, и чтобы Маяковский остался жив. Интересно, что ты перестаешь считать человека, художника, который на тебя произвел сильное впечатление, кем-то, исторически отдаленным. Ты почему-то воспринимаешь его как человека, смерть которого ты мог предотвратить. Тебе кажется, что ты можешь что-то предпринять, повернуть время вспять и воскресить, и размотать этот безобразный клубок, который так гадостно, скверно и страшно прикатился.

— А Тэффи ездила в Ясную Поляну, чтобы попросить Толстого оставить в живых Андрея Болконского.

— Смешно, что один писатель, человек, понимающий, что Болконский — это художественный вымысел, едет к другому писателю и требует отменить написанное. Потому что образ создан так, что перестал быть буквами на бумаге, а вошел в твой дом и приблизился к тебе вплотную. Ты любишь и жалеешь его так, как не пожалеешь своего соседа, что тоже интересно.

Наверное, есть какая-то закономерность, какой-то фатум, который определяет годы твоей жизни. Есть, возможно, логика, которая иногда нам кажется постижимой, иногда нет. Но пусть бы Саша Башлачев никогда больше не написал ни одного стихотворения (он в последние годы и не писал, и я допускаю, что это тоже было причиной ужасного страдания), я бы сказала, что все равно человек важнее, чем искусство. Мысль, возможно, крамольная для театрального критика.

— Можете рассказать о своих сильных впечатлениях от искусства?

— Если мы говорим о музыке, то за много лет последних, наверное, одним из самых сильных впечатлений стал концерт скрипача Сергея Крылова. Он произвел в моей душе что-то совершенно необыкновенное, в какой-то момент я перестала даже смотреть на него, на движения его рук, смычка, мне этого было уже не надо. Я как будто все время слышала какую-то сплошную музыку, никаких пауз, остановок, перемен, перелистываний. Когда я вышла из зала, у меня было ощущение, как будто меня промыли изнутри, и я вышла практически ангелом — чистая и светлая от звуков этой музыки, рожденной великим музыкантом.

Если говорить о художественных впечатлениях, то они не связаны с современным искусством. В Перми есть художественный музей, который закрыли на ремонт и всю коллекцию перевезли в храм. И вот на третьем этаже, прямо под куполом православной церкви, выставлена коллекция деревянной пермской скульптуры. Это феномен, касающийся только этого региона. Люди нескольких деревень, простые крестьяне, резали лики Иисуса Христа, Богоматери, скульптурные религиозные изображения. Они никогда не уезжали оттуда, где они жили и где занимались тяжким крестьянским трудом. Они знали только такие лица, какие видели в окружении своем, поэтому все лики Христа похожи на коми-пермяцких простых мужиков. Скуластые, с глубоко посаженными глазами, с чуть подкошенной челюстью. В каком-то смысле это совершенно реалистические портреты. С другой стороны, вера этих людей была так глубока и так сильна, что, глядя на эти изображения, не можешь заставить себя уйти, потому что тебе кажется, что это живой человек. Очень страдающий. И в твоих силах его расколдовать, если долго-долго смотреть. Магия. Дважды в жизни я испытывала похожие чувства.

В первый раз это было связано с музеями Ватикана. Это были скульптуры Бернини, великого скульптора эпохи Возрождения. И там было то же самое: ты входишь в зал, видишь первую скульптуру и уже не можешь уйти, потому что не можешь поверить глазам. Ты читаешь: мрамор, та-та-та, но этого не может быть, потому что это живое. И дело не в технике, — она, конечно, виртуозная. Дело в гении. Дело в том, что, действительно, человек в этот камень вдохнул душу. И я не отрекусь от этого впечатления. Бернини, Италия, Возрождение. А здесь — простые мужики умели делать все то же самое, одухотворять неживую материю.

А что касается театра, то театра, который я люблю, становится все меньше и меньше. И, видимо, он будет окончательно изведен и истреблен. Самым близким мне режиссером был и остается Анатолий Васильевич Эфрос. В его спектаклях всегда была режиссерская мысль и оригинальное режиссерское решение, там было и умение работать с артистами и было очень много воздуха. Этот человек никогда не давил на тебя, это была мысль, а не концепция. Это было живое чувство, связанное напрямую с мыслью.

Мне не нравится, когда спектакль проткнут неким стержнем-шампуром и напоминает шашлык. И, если ты опытный зритель, то через 5 минут уже знаешь, чего от тебя хотят. И непонятно, что ты еще должен делать в этом зрительном зале в течение двух часов, потому что все уже понял. Я это все очень не люблю, и когда режиссер начинает это делать, я мигом выставляю защиту: ты на меня не дави, манипуляции со мной бесполезны и бессмысленны. Я хочу иметь дело с умным собеседником, который не держит меня за дурочку, который не разжевывает мне свою кашу и не запихивает ее в рот. Я хочу иметь дело с собеседником, который уважает драматурга и не позволяет над ним измываться, который уважает меня как зрителя и с которым я могу свободно о чем-то подумать вместе. Такой был Анатолий Васильевич. Ты видел прекрасно сыгранные пьесы с интересными ходами, и он всегда позволял тебе самому дышать, думать, переживать вместе с героем.