Надька, Надежда

Рассказ

Арктический шнур*, лежащий под матрасом, грел спину ровно и качественно.  Хорошо, что пацаны северодвинские его подогнали, а так бы горя хапнул, на улице за минус 30, спину надо беречь, когда спине тепло — холод не страшен, ещё с Северного Кавказа помнил Фёдор. Заночевал как-то  зимой в горах, в вагончике, нары деревянные, лампа керосиновая, не было больше ничего. Раздвинул доски на нарах, поставил под них  керосинку зажженную, лег ровненько  позвоночником чётко на щель между досками, да и переночевал, вставал, правда, частенько — фитиль подкручивал, спине тепло, а больше и не надо ничего…  Буржуйка в комнате хоть и грела, но пронизывающий холод и бетонный, хотя и утеплённый опилками и дощатым настилом пол, всё равно простывал. Вода, оставленная в пластиковой канистре по забывчивости на полу, к утру замерзала. Для чая приходилось топить снег, благо тут он чистый. Лютовали  морозы уже неделю. Декабрь ещё только родился, а снега уже было в достатке.  Фёдор для своих сорока лет был крепок, роста среднего, слегка косолап, грузноват, но подвижен, сказывалось многолетнее занятие борьбой.

Надька любила примоститься рядом с Фёдором. Вытянувшись во весь рост, прижималась преданно, так теплее обоим. Привязался  к ней Фёдор, сердцем прикипел. Два месяца вместе. Молодая, забавная,  но  отважная, без неё было бы совсем грустно. Почти три месяца он провёл на самой окраине старинного провинциального городка архангельской губернии, улицы которого мостились ещё архаичными деревянными тротуарами. Домой Фёдору хотелось, скучал по жене и сыновьям. Работу свою он почти закончил, дело было за малым — настроить пилораму, купленную в складчину и попробовать её в работе. Скоро, очень скоро вдохнёт он жизнь в железную машину, и наконец  начнёт она приносить долгожданную копейку, и его семья и ещё несколько семей получат  работу. Сдвинется дело, заживёт, закрутится. Он уже чувствовал  бодрящий запах смолы-живицы, видел, как, благоухая, раскрывается  чрево древесное,  и  кольцевые линии жизни чудно расписывают свежепиленые доски. Впервые пятнадцатилетним парнишкой в мастерской отца ощутил Фёдор радость от первой, сделанной  ещё неумелыми руками, табуретки. Оставалось дождаться  смену и через месяц, после Нового года, обратно, снова на месяц вахты.  Заработанные деньги договорились делить ровно, честно. Ребята казались серьёзными, некоторые участвовали в чеченской компании, награды имели, ранения.

Фёдор любил ездить в поезде в плацкартном вагоне. Коллектив большой, разношёрстный, разноликий. Всегда попадётся добрый попутчик, не то, что в  купе, где нет ни выбора, ни возможности спокойно перебраться куда-нибудь рядом к интересной компании либо  пофлиртовать с дамой, тоже явно скучающей и  не возражающей против случайного знакомства. В поезде всё как на исповеди, честно рассказываешь попутчику о своём сокровенном, наболевшем, тревожившем душу в этот час,  зная, что вряд ли когда-нибудь  встретишь ещё раз того, кто выслушал тебя и самому дал выговориться. Так и в этот раз получилось. Возвращаясь из Москвы,  оказался рядом с Фёдором  парнишка из Северодвинска, Василий. Выпили, закусили, завели беседу, оказалось — воевал в Чечне. Долго говорили, душевно. Вася в гости пригласил. Фёдор в то время не особенно обременен работой был, взял да и согласился.

Встретил Василий радушно, стол дома накрыл, с товарищами познакомил. С неделю отдыхали, шашлыки, рыбалка на Белом море, потом надумали пилораму открыть. Что ещё делать в краю лесном? Выбор пал на  городок лесной за пятьсот километров,  с сырьём хорошо, и  сбыт был в Карелии,  на Москву перспектива маячила. Работы  Фёдор не боялся, уже и по деньгам успел соскучиться, семью кормить надо.

В местном, дышавшем уже не первый год на ладан, совхозе, директриса сразу, без сожаления, предложила под пилораму  старый, разрушенный коровник. Не верила женщина в серьёзность намерений. Зрелище и впрямь было удручающим. Длинное стометровое кирпичное здание с одной стороны было почти полностью разрушено, крыша рухнула, только кое-где ещё виднелись сиротливые рёбра стропил. Ни окон, ни дверей не было вовсе. Внутри помещения — горы строительного мусора, остатки рубероида, изломанные доски и всякий прочий хлам. Война перестроечная успешно добивала последние совхозы на русском Севере. По некошеным полям  уныло бродили  краснокнижные  поджарые коровы.

Единственным положительным моментом была асфальтовая дорога, проходящая веткой прямо до бывшего коровника, и  возможность подключить электричество, благо столб был рядом.

— Справитесь? — недоверчиво поинтересовалась усталая хозяйка.

Вариантов больше не было.

— Справимся,- переглянувшись, ответили парни.

Поселились всей компанией недалеко от разрушенного коровника. Сняли  у одинокой бабули небольшую комнату, увешанную пожелтевшими фотографиями бравых и почему-то непременно усатых её бывших мужей. Та рада была квартирантам, побалагурить будет с кем вечерком, за самоваром.

Рядом с коровником сиротливо погибала бывшая совхозная баня. Местный мужик в аренду взял и сохранил от разложения. Отремонтировал, в чувство привёл, и по субботам и воскресеньям народ окрестный банькой радовал. Как только зашевелилась стройка, подошёл.

— Рябов Олег, — представился, подав сухую, крепкую руку. Рябов был лет тридцати пяти от роду, невысок, мозолист на ладонь, в кости неширок, жилист, кадыкаст, с  маленьким открытым лицом.

— Что намечается? —  поинтересовался банщик.

— Пилораму ставим, —  коротко обрисовал  Фёдор.

— Тогда соседями будем, — подытожил Рябов.

День следующий принёс  в ряды строительные пополнение. Рябов, вытаскивая маленький пушистый комочек из-за пазухи, обратился  почему-то к Фёдору.

— Федь, возьми котёнка, подросший, больше месяца. Машка моя принесла. Жинка всех убрала, одного оставила, чтоб кошка не убивалась. К туалету приучен, — убедил  Рябов.

Бережно Фёдор принял малыша в свои большие руки. Уже дома, с осторожностью, опустил кроху  на пол. Не привыкший жить без мамки, котёнок попал в иной мир, незнакомый, с великим множеством чужих запахов. Осторожно, боязливо ступая, прижав уши, шаг за шагом обследовал предмет за предметом и что-то откладывал в свою махонькую несмышлёную головку. Всё пахло, выглядело незнакомо, дико для этого крохотного существа, впервые оторванного от молочно-тёплого живота матери. И он закричал, закричал жалобно, зовя мать-кошку, испугавшись неожиданно свалившегося на него другого, нового  мира.

Фёдор налил в тарелку магазинного молока и подтолкнул, почти ткнул в неё носом котёнка. Котёнок сначала отпрянул, фыркнул, затем облизал мокрую мордашку, распробовав, припал к тарелке. Насытившись, удовлетворённо мяукнул, подошёл к мужчине, ещё раз обнюхал и нагло забрался по его ноге к нему на колени. Облизнувшись, умылся, сыто замурчал и тут же уснул. Это доверие так тронуло Фёдора, что он не посмел переложить его  на кровать и просидел в одном положении около часа, пока маленький его дружок не открыл глаза. Проснувшись, котёнок потянулся, неуверенно спустился на пол, где и продолжил изучать новый для него мир, всё реже и реже призывая покинутую не по своей воле мамашу.

Пепельный, с белым пятнышком на груди, котёнок вскоре обнаружил задорно-взрывной характер, и по половым признака был наделён Фёдором  именем Надька. Скучать и впрямь Надька не давала, с каждым днём озорничала, росла. Спать любила только с Фёдором, преданно устроившись  на его груди.

***

Дружно начали, Пашка — борец действующий, вольник, средневес квадратно-крепенький,  в то время в спортроте служащий, поэтому почти свободный. Зыков — брюнет высокий, статный, в Чечне в боях бывавший, отслуживший. Василий — жилистый, мозговитый, тоже пороху понюхавший. Кац — самый старший из Северодвинска — отличался сообразительностью по природе своей иерусалимской. Фёдор, по старшинству своему, возглавлял эту славную когорту. Вставали рано. Мускулисто-жилистая пятерня эта пилила, ломала, крушила всё лишнее, ненужное. За три недели многое сделали, выгребли, вынесли почти весь хлам. Крышу стали восстанавливать из сохранившегося, но ещё доброго пиломатериала, снятого, тут же. Сначала Фёдор не мог не нарадоваться на мощный, слаженный коллектив. Вот она сила, молодость! Горы можно свернуть! Иногда по выходным бравый тестостерон гнал молодежь на дискотеку. Фёдор не отставал. С местными зацепились сразу же, встали дружно — спина к спине, отбились достойно, потерь не понесли, если не считать пару синяков у пацанов, да разбитой губы у Фёдора. Но эта неприятность лишь только развеселила его и напомнила о бурной молодости. Местным повезло меньше. Следующий день пришёл вместе со вчерашними противниками и закончился братанием и распитием мировой.

Но постепенно стальные было пальцы начали уставать. Первым  ослабел сообразительный Кац — отпуск заканчивался. Вторым потускнел  Василий. Затем спортсмена на сборы вызвали. Последним ульнул**  Зыков — помогал месяц. Фёдор оставался на неделе трудиться один, но на выходные, когда  приезжали северодвинские, дело продвигалось быстрее. Крышу коровника рубероидом  застелили. Смастерили и отделили   перегородкой от основного здания комнату для жилья. Местные парни подогнали буржуйку и черно-белый телевизор принесли. Холодильник старенький по случаю выменяли за три бутылки. Тут и новоселье справили. Надька быстро освоилась на новом месте, росла, крепла.

***

Фёдор лежал на нарах и мечтательно улыбался. Дело замедлилось, но всё равно неумолимо двигалось в нужном направлении. Надька жила своей неуёмной, беззаботной жизнью. Носилась как угорелая по комнате, неожиданно представив своего невидимого врага, с шипением выгибала спину, бочком подкрадывалась к кому-то, бросалась на него, крутилась со своей тенью. Пулей взлетала к Фёдору на одеяло, застывала, распластавшись, притаившись, с прижатыми ушами, нервно поигрывая хвостом, и Фёдор, провоцируя её, пальцами рук или ног делал почти незаметные движения, на которые та мгновенно откликалась, бросаясь на мнимого противника. Иногда, устав от неё, Фёдор бросал на пол крышку от пластиковой бутылки, которую Надька с упоением футболила по всей комнате. Наскакавшись, уморившись, Надька непременно ластилась к своему хозяину, преданно и умилительно мурча,  скрашивала его одиночество.

Изредка Надька осторожно кралась в дальний угол комнаты и, затаившись, подолгу сидела, прислушиваясь, нервно подёргивая хвостом.

Проснулся Фёдор от шумной возни. Соскочил, включил свет. В углу, сцепившись, катались две серые тени. Надька пыталась одолеть большую, чуть ни с неё ростом, крысу. Отчаянно визжа, серая тварь всё-таки  освободилась от ещё неумелой хватки котёнка-подростка и шмыгнула в угол, надеясь скрыться в недавно прогрызенной норе. Надька кинулась вслед,  перехватила её у самой норы,  и вновь закрутилось всё в смертельном танце, но ускользнула, вырвалась матёрая…. Надьку  трясло от возбуждения и охотничьего азарта. Просидев безрезультатно с полчаса у крысиной дыры, Надька неохотно, но гордо направилась к хозяину. Крыса больше не появлялась.

***

Пару раз в неделю Фёдор ходил за несколько километров на телеграф, звонил домой. После каждого разговора с женой и сыновьями  грустнел всё больше и больше. Дома ждали… В выходные, при первой возможности, старался заработать. Разбирал  развалины  старого коровника. На кирпичи, очищенные от застывшего раствора, был покупатель. Радовался, когда  внутри стенки кирпичи  были накиданы вообще без раствора, шабашники — строители  «старались», кирпич был новый, чистый. Колол дрова немощным бабкам. Ходил на болото за клюквой. Нарвался как-то: крупная, с вишню величиной, ковром малиновым болото скрыла, увлекся, обрадовался, да ступил не туда, нога в сапоге ушла сразу. Пытаясь  вытащить ногу — потерял болотник***. Только самый краешек торчал из трясины. Засуетился сначала, стал вязнуть, сообразил вытянуться, лечь на топь и  раскинуть руки  в стороны. Вроде держит. Стал одной рукой пробовать обувь вытянуть, но лишённое опоры тело начинало проминать топь, закачалось на зыби. Идти домой босым пять километров не хотелось. Подполз ближе, ухватился зубами за край сапога, потянул — мертво сидит,  потянул сильнее — зубы счакали. Откусил кусок резины… Перехватился половчее, поухватистее, да потащил так, что шея затрещала, пошёл, по сантиметру,  но пошёл. Так, перехватываясь зубами, вызволил обувку из плена, потом потихоньку перекатился до кочки ближайшей… Вырученные деньги отправлял домой.

***

       — Печь надо сложить, с буржуйкой  зиму не протянешь. Труба, вон там, видишь, — Рябов показал рукой на полуразрушенное, с зияющими пустыми глазницами  окон, здание метров в трехстах от пилорамы. — Котельная совхозная, брошенная, кирпича там возьмёшь огнеупорного, глину сухую подбери, колосники, задвижка, поддувало и дверца у меня имеются. Сам класть не умею,  книжку с порядовкой кладки дам, захочешь — сладишь. Печник сдерёт. Дорого сейчас.

Три дня Фёдор отбивал кирпич, от глины счищал, возил на санках, шесть сотен запас, да глины мешков пятнадцать припёр. Дальше — опять  к Рябову.

— Как замочить глину правильно?  — полюбопытствовал Фёдор.

— Да ты к Лукьянычу сходи. За школой его дом рубленый. Через магазин пройди, — подмигнул банщик, — в разговоре легче будет.

Старик Лукьяныч поднялся тяжело, шаркая тапочками, подошёл, сунул Фёдору холодную, сухонькую, с длинными узловатыми пальцами, ладошку, и кивнул на лавку. — Сидай.

— Лукьяныч, печь хочу сладить, помоги делом или советом, – без обиняков начал Фёдор.

— Делом то вряд ли, а за совет — побулькать бы,- щелкнул большим пальцем по кадыку хитроватый Лукьяныч.

Пол-литровый бульк был немедленно водружен на стол. Стопки со стола видно никогда не убирались.

— Глина  в зиму откель взялась? – оживился старик.

— С котельной брал, с кирпичей счищал.

— Ну, та хороша. Путняя. В 64-м сам месил, — осушив, не морщась, стопку,  удовлетворённо отпустил Лукьяныч, — там всего в меру. Ты её разбей получше, чтоб без комков было. Залей в достатке, лопать чаще, не ленись. Через три дня принеси комок, посмотрю, — наставлял после второй воодушевлённый печник.

Глину замочил в двух бочках, двухсотлитровых. Через три дня она поспела, дозрела до готовности. Фёдор слепил из неё колобок и к Лукьянычу. Тот помял глину, колбаской покатал между ладонями, потянул за концы в разные стороны. Затем сотворил небольшой, величиной с куриное яйцо, шарик, бросил с уровня пояса на пол, поднял, рассмотрел придирчиво.

— Ушлый ты парняга, угадал, хороша! – всё еще мявший глину помнящими руками, похвалил ученика старик.

Хорошо, что Зыков  с Северодвинска подоспел. Дружно взялись за печку, благо, фундамент не надо было заливать — пол бетонный, мощный. Ровно, ряд за рядом росла печка, глаз радовала. За три дня справились, уже и трубу вывели, к удивлению ладно получилось. Ещё через день подтапливать начали. Проснулась тяга, завыла радостно, уютом запахло. Надька сначала с большой осторожностью отнеслась к новому, большому и тёплому  предмету, но потом привыкла и любила пристроиться рядом, наслаждаясь и нежась.

***

— Ну, всё вроде, — произнёс про себя Фёдор, докрутив последние гайки, — настроил пилораму. Прошёлся, проглядел все узлы заново. Всё чинно, всё в уровне.  Невпервой было ему станки налаживать. Пилу натянул до тембра нужного. Завёл станок, зазвенела пила-струна звуком правильным, заслушался Фёдор — поёт агрегат,  работать просится. Теперь дело за малым — надо лес завезти и пилить пробовать. Пошёл к заготовителям, пообещали завтра подвезти. Ночь спал плохо, не мог дождаться пиловочника, хотелось быстрей начать работать, пилить, деньги зарабатывать. Но до обеда лес не привезли, до вечера тоже. Позвонил, оказалось — лесовоз сломался, до делянки не доехал. На следующий день со вторым заготовителем связался, тоже обещания были, там опять беда — водитель запил. Ещё день потерян, тут первый позвонил — починился, завтра будет лес железобетонно. С вечера завьюжило, завыло. Всю ночь пуржило так, что не видать ничего. Под утро стихло, разъяснило, приморозило. Фёдор с трудом открыл дверь, вышел на улицу и обмер: дорогу перемело начисто, в пояс. Лесовоз стоял, увязший в снегу метрах в двухстах от пилорамы, как застрявший в арктических льдах ледокол, пробиться не мог. Дороги не было, было двести метров снежной целины. Утопая в снегу, Фёдор добрался до машины. Водитель, разводя руками, вспоминая матушку, клял всё: погоду, работу, машину. Пришла вторая машина гружёная, кое-как первую сдернула, и уехали обе разгружаться в другое место, на другую пилораму. В общем — беда.

Допоздна Фёдор махал лопатой, чистил дорогу на ширину колеи лесовозной, хорошо, с обеда Рябов подключился, один бы не сдюжил. Суббота завтра, народ в баню потянется, а дорога — одна. Утром, проснувшись не рано, Фёдор потянулся, накинув полушубок, вышел на улицу, настроение было почему-то замечательное. Он знал, что делать.

До церкви идти было около часа, но он даже не заметил, как добрался. Заутреня вседневная, заканчивалась. Наконец,  Фёдор смог подойти к батюшке и поговорить, что дело новое трудно начинается. Застопорилось. Словно рок какой-то висит.

— С Бога  такие дела надо начинать, благословение получить. Возьми, сын мой, воды святой, да окропи место рабочее. Иди с Богом. Да по воскресеньям не работай. Ступай, — осеняя крестом, проводил батюшка.

Утро было чистое, субботнее. Переливчатым колокольным звоном зарождался новый день. Дышалось радостно, хотелось набрать полные легкие свежести этой морозной, непогрешимой,  раскинуть руки, силы все вложить и закричать зычно, да так закричать, чтобы дрогнуло всё, неудачи посыпались стеклом битым под ноги.

Обратно Фёдор шагал бодро к своему пристанищу по хрустящему, ослепительному, по-девичьи чистому снегу, держа бережно за пазухой бутылочку с освящённой водой. Уже перед пилорамой окропил дорогу, вчера  чищенную. Станок  окропил с большим усердием, да и сам  не преминул пару глотков сделать. Затем зашёл в комнату, разделся, прилег на кровать. Надька тут же взлетела на одеяло к своему хозяину, прилегла к нему на грудь и преданно замурлыкала, слегка потаптывая одеяло мягкими лапками, время от времени выпуская острые коготки. Под эту музыку Фёдор и задремал.

Стук в дверь заставил его вздрогнуть и соскочить с кровати. Дверь широко распахнулась и в комнату заглянула улыбающаяся физиономия.

— Хозяин, лес нужен?- и в комнату уже вкатился маленький, розовощёкий от морозца мужичонка, лет этак тридцати пяти.

— Вези, — всё еще не совсем проснувшись, протирая глаза, ответил Фёдор.

— Вот ты спать! Время-то  день! Привёз уже. Иди принимай! — розовощёкий выплыл наружу.

— На эстакаду давай, — всё ещё не веря в это пришествие, но уже окончательно проснувшись, оживился Фёдор. — Комлями в одну сторону клади.

Лес был хорош! Ровный, в меру крупный, гонкий, по всему  видно, плотно в делянке рос, к небу стремился. Мечта, а не лес!  Несмотря на свою кажущуюся медлительность, лесовозник мастерски, бойко владея манипулятором, справился с разгрузкой.

— Сам скубатуришь? С деньгами как? К Новому году отдашь? По штуке — годится? Ну, давай пока, звони, если ещё надо. Ваня — я. Знают тут меня, — мужичок всучил листок с номером телефона, вкатился в лесовоз и умчался восвояси.

Ещё пару часов назад Фёдор был в церкви, говорил с батюшкой, Бога просил, отчаявшись. Услышал, значит. Услышал! В воскресенье работать не стал — батюшка так велел.

Позвонил парням, приезжайте мол, пора, начинать надо. В ответ — у всех появились какие-то проблемы неотложные, важные. Ну да ладно, сам начну, решил  Фёдор.  Не впервой.

Утром встал рано. Умылся,  бодро отфыркиваясь. Покормил трущуюся об ноги и мурчащую Надьку. Позавтракал. Оделся не наспех, основательно, свободно, что бы ничто не мешало. Выходя к станку, размялся  по-борцовски — покрутил вкруговую кисти рук, повращал руки в локтевых суставах, нагнувшись, поработал торсом, покачал, до хруста в шее, головой, растёр снегом  до красноты лицо и, в бой.

Всё ему было привычно,  бревно накатил, закрепил и пошел раскрывать красоту древесную. Доска вышла ровная, в размере, на загляденье хороша. Фёдор любил дерево, запах свежепиленой доски приятно щекотал ноздри. Работал привычно быстро, почти не останавливаясь, любовь к работе с древесиной от отца  передалось. Отец всю жизнь отдал дереву, многих ребят в жизнь вывел, профессию привил.  Допоздна трудился Фёдор. Приходил, ужинал, валился спать. Размотал Фёдор лесовоз пиловочника на доску, за три дня в одиночку, тяжеловато было, но терпимо — дело сделал, справился. Рябова позвал, завечеровали, обмыли. Стойкий в работе банщик и во хмелю недурной, несёт хорошо.

— Не едут парни, проблемы какие-то дома, говорят,- сокрушался Фёдор,- завтра быть обещались.

— Наелись они работой, сытые, похоже, я так думаю, городские, не сдюжат, — махнув очередную рюмку, резанул Рябов. — Хоть и геройские, но городские, не готовы ещё. Жизнь не прижала. Ты-то, видно, хапнул её  полной ложкой, с горочкой, — хрустя солёным огурцом, подметил Рябов.

—   Есть маленько, — поскромничал, соглашаясь, Фёдор.

— Что-то Надька у тебя квёлая, — наливая привычно, ровненько,  произнёс банщик, приглядываясь к неподвижно лежащей на нарах Надьке.

— Ещё утром вроде скакала, — Фёдор попытался расшевелить её, но она, поднявшись  тяжеловато, просто отошла в сторону…

— Настроения нет иль не выспалась, — неуверенно предположил Фёдор.

— Ну ладно, до завтра, а то моя заждалась, — вставая, прокряхтел Рябов.

— А то давай ко мне, добавим.

— Лучше до завтра… Бывай, — усталым голосом попрощался Фёдор.

Не приехали парни. Полдня Фёдор провозился со станком. Порядок навёл… Надька ничего не ела, ни пила,  рвало её, поносило кроваво, смотрела на Фёдора жалобно, будто извинялась за свой недуг. После обеда не выдержал, попросил Рябова до ветлечебницы подкинуть на уазике.

— Прививку от энтерита делали? — первым делом спросил ветеринар, осмотрев котёнка.

Фёдор отрицательно покачал головой.

— Плохо… Запустили… Организм обезвожен… Капельницу поставим, прокапаем сегодня. Завтра привозите ещё… Может, и выкарабкается.

Завтра легче не стало. Фёдор ещё раз ездил в ветлечебницу на уколы и капельницу, на мгновение ему показалось, что котёнок ожил, встрепенулся. Но к вечеру стало хуже. Надька, пошатываясь на нетвёрдых ногах, пыталась запрыгнуть на нары к Фёдору, не смогла даже до половины, цепляясь когтями за свешенное одеяло, старалась подтянуться, но лапы только дрожали от бессильного напряжения. Жалобно, беззвучно открывала пасть, но звук даже не вырвался из гортани. Надька, ещё недавно казавшаяся ртутью живой, чертёнком быстроногим, угасала.

***

Балки перекрытия рухнули неожиданно. Одна из них, влекомая останками  старой крыши, упала прямо на Фёдора и пригвоздила его к полу  своей немыслимой тяжестью, сдирая лоскутами кожу, обнажая красную кровавость плоти. Дышать становилось невмоготу, из груди вырывался только хрип, ни стонать, ни дышать не было возможности. Пугающий своей реальностью  хруст ломающихся ребер заставлял думать о последнем часе. Всё, кажется конец. Но жить хотелось, хотелось, как никогда. Усилием последним, неимоверным, крича неистово, как зверь раненый, рванул.… Не хотела она, тяжесть смертная, отпускать, цеплялась крючьями своими жадными, оставляя след кровавый на груди. Злостью, криком нечеловеческим, жить желанием, скинул Фёдор балку с груди своей и … проснулся. Пот градом стекал по лицу, сердце колотилось бешено,  и на его груди  скорбно лежала серым камушком Надька, тёплая ещё, бездыханная…

Она лежала  тихая, но уже жесткий оскал смерти тронул её красивую мордашку, бесстыдно обнажив пронзительно белые молочные клыки.

Бережно, обеими руками, взял Фёдор исхудавшее тело, невесомое, хворью высушенное, положил на полотенце свое чистое и аккуратно завернул, укутал как младенца, осторожно положил на нары. Вышел на улицу. Кривой лоскут луны рваной раной зиял на простреленном звездами небосводе. Лопатой разгрёб колючий снег. Ударил ломом, стылая земля отозвалась лишь гулким бетонным стоном. Ударив ещё несколько раз, Фёдор остановился. Закопать просто в снег? Откроет весной Надькино тело заспанное солнце. Глумясь, расклюёт прах циничное вороньё. Нет. Выдолбить в стылой земле могилку? Равнодушно источат черви. Нет, не хотел этого Фёдор.

Напротив курилась ровным дымным столбом баня Рябова. Была суббота. Зимой Рябов обычно начинал топить за полночь — к утру баня должна быть готова. Фёдор, постояв недолго, вернулся, собрался скоро. Закинув сумку на плечо, осторожно поднял сверток,  прощально оглядел небогатое своё жильё, вышел, подперев палкой**** дверь снаружи.  Уверенным шагом пошёл к бане. Котельная встретила жарко дышащим зевом. Рябов дремал, разморившись, в своём потрёпанном, замусоленном кресле. На скрип двери встрепенулся, но не удивился  раннему визиту.

— Надька умерла, — скидывая сумку, мрачно произнёс Фёдор.

— Плохо, — вставая и протягивая  руку, прокряхтел банщик.

Фёдор  открыл дверцу топки, обдало жаром нестерпимым. Молча постоял со скорбной ношей своей, затем,  насколько можно аккуратно, положил её в топку, почему-то перекрестил. Рябов хотел закрыть дверцу, но Фёдор перехватил руку и аккуратно отвёл в сторону, некоторое время смотрел, как пламя, сначала с осторожностью, потом с пугающей жадностью загудело алчно, завыло тягостно, поглотило с аппетитом зловещим его печальный свёрток. Через минуту не выдержал, закрыл топку.

— Водка есть? — сухо спросил Фёдор.

Рябов достал початую бутылку, два стакана гранёных, хлеба четвертинку. Сало нарезал по-мужски крупно, луковицу развалил на четыре части. Фёдор налил по половинке. Выпили молча, не чокаясь. Сразу налил по второй, как будто куда-то спешил.

—  Хорошая была… Жаль… Ушла… —   Фёдор отошёл от топки, отвернулся,   задумался….

— Как баня?

— Иди, уже можно. Тебе хватит.  Через два часа открою, народ пойдёт.

Парился Фёдор безжалостно. После мыл, скоблил тело с каким-то особым усердием и тщательностью, пытался, как будто смыть себя печаль, грусть, злость на себя, за время это потерянное, за то, что не уберёг, не смог вырастить это маленькое, дорогое его сердцу существо. Всё отдала Надька Фёдору. Одной частичкой тепла в парную проникла, в жар очищающий превратилась, другой – водой тёплой прощаясь, ластилась…. После бани Фёдор снова зашёл в котельную.

— Поеду я… Умерла Надежда… Там клюквы у меня килограмм сорок, осенью собирал, забери себе. Лес я попилил, доска на месте, пацаны приедут — передай, что деньги за пиловочник мужику надо к Новому году отдать, вот его телефон — протянул бумажку Фёдор.

— Всё, бывай!

— Обожди, — остановил Рябов. — Пошарив в засаленных карманах, протянул деньги. — Возьми пару тысяч… Тебе нужнее… Дорога дальняя…

Они обнялись, пожали руки. Фёдор вышел на улицу, задержался на минуту, окинул взглядом в последний раз пилораму, и пошёл не оглядываясь, уже ни о чём не жалея, больше  его здесь ничто не держало…

 

*арктический шнур — электронагревательный прибор, выполненный в виде шнура в пластиковой оболочке, применявшийся в арктических и полярных экспедициях для обогрева спальных мест
** ульнул — ускользнул
*** болотник — высокий до паха сапог
**** На Севере, в маленьких городах и посёлках, не боясь воров, издавна не запирают дом на замок, просто подпирают дверь снаружи палкой либо даже шваброй, показывая тем самым, что хозяев нет дома.