Муки-муки (продолжение)

ПОВЕСТЬ

(Читать начало повести)

Пришло время для мыслей о срубе. Уже много ночей я не спал, постоянно думал, как лучше все сделать. Баня ведь для карела, да и для русского, – важная часть жизни, праздник и необходимость. Уже точно знал, какая в ней будет печь – как у приятеля деревенского Коли. Он-то постоянно хвастался, что баня его – лучшая в Карелии. И были к этому все основания. Легкий горячий пар в ней был таков, что можно было сидеть часами, периодически окунаясь в прорубь, и не уставать. Вот и я хотел такую же. Много расспрашивал Колю и других жителей деревни, все прикидывал, как лучше. Знал уже про то, какие камни нужно класть в печь – серые, однородные, те, на которых роса утром раньше всего высыхает. Знал, что печь должна быть железной и чтобы непременно огонь проходил сквозь камни, между ними, тогда пар будет самый здоровый. Так меня Коля учил. Сам он свою баню пять раз перебирал, все не мог идеала добиться. Все пар ему не нравился. Пока, говорит, не сходил на поклон к местному колдуну. Сильный старик в деревне был. Так тот ему сразу сказал, что место неправильное, под землей ключ есть. Вот и баня не получается. Перенес тогда Коля ее на другое место. Только тогда все получилось как надо. Вообще слушать его истории интересно. Была, говорит, у меня бабушка, баба Настя. Исполнилось ей девяносто пять лет. И пошла она той зимой в лес, за дровами. Срубила девять осин. А сучья сразу не обрубила, устала за день. Вернулась в деревню и зашла к племяннице чаю попить. Та на стол накрывает, тарелку с калитками ставит, самовар разводит, а сама все охает: тут болит да там стреляет. Послушала ее баба Настя и спрашивает:

– Маня, а тебе сколько лет-то?

– Семьдесят, бабушка, – отвечает та.

– Так вот, запомни, Маня, семьдесят лет – лучший возраст для работы…

Лёха от Коли в рассказах не отстает.

– Знаешь, – говорит, – как при Иване Грозном перепись карел проводили?

– Нет, – отвечаю, – не знаю.

– Послал царь в Карелию стрельцов с писцами. Вот заходит стрелец к карелу в дом. «Как зовут?» – спрашивает. Тот в ответ: «Мида санат[1]?» «Пиши – Митька Савин». Заходит ко второму: «Как зовут?» – «Мида санат?» – «Тьфу ты, опять Митька Савин». К третьему: «Как зовут?» – «Мида санат?» Рассвирепел стрелец: одни Митьки Савины кругом – и в зубы карелу. Тот: «Аля коски[2]». – «Ну вот, наконец, пиши – Алеша Кошкин…»

А еще у Коли в предбаннике висит доска с написанными карельскими словами. Что-то в столбик, словно стихи. Я спросил: что написано? А он с обычной своей хитроватой улыбкой отвечает:

– Когда сам сможешь прочитать, тогда и у тебя баня хорошая будет.

Только через пару месяцев смог я найти переводчика. Было там сказано, что «бревна – мои братья, доски – сестры, потолок – отец, а вся остальная баня – мать. И чувствую я себя здесь хорошо, потому что кругом все родное». Захотелось и мне, чтобы такая доска у меня в предбаннике висела…

А еще хочу голову медвежью, из дерева вырезанную. Сын Коли красиво делает. Оскалившаяся пасть предупреждает чужого: нет сюда тебе хода. Над дверью повешу.

 

Лёха сам сруб рубить отказался.

– Давно не делал, – говорит, – навык утратился. Крышу и все остальное сделаю. А с бревнами боюсь напортачить. Так что ищи рубщиков.

Я расстроился сначала, а потом думаю, ладно, у каждого плотника есть своя Великая Страна Плотников, куда он периодически уходит. Поищу бригаду, хоть и нелегкое это дело посреди сезона. Вот многие жалуются: работы нет. А пойди найди грамотных рубщиков. В Карелии, в лесном крае, а днем с огнем не найдешь.

Но тут удачно все сложилось. Поехали в деревню на лесопилку к Идрису, досок купить. Идрис азербайджанец, из тех, что грузины не так давно из Грузии выгнали. Вот они у нас и загнездились.

Южный, улыбчивый, хитрый. Сразу нас за стол усадил, по рюмке наливает. Мягко стелет. Знает, что стройку веду, еще не раз к нему приеду. Смотрю: Лёха улыбается. Все ему понятно. Дружба дружбой, а доски да деньги повнимательней считать нужно будет.

Я, правда, сразу сруб новый заметил во дворе лесопилки. Подошел, посмотрел – хорошо срублено. Зазоры между бревнами узкие, нож не просунешь, пазы полукруглые сделаны, а не так, как сейчас халтурят, треугольных наделают, ходов мышиных, лишь бы побыстрее.

– Идрис, кто рубил? – спрашиваю.

– А есть у меня бригада. Моя бригада, – весь светится от счастья: заказчик появился.

– Сколько берут? – интересуюсь.

– Почему берут? Я беру, они работают. Да недорого, недорого…

Я уже вижу, что разговор тяжелый будет. Говорю:

– Ты познакомь сначала с парнями. Поговорим, что могут, что умеют.

Тут сплоховал он:

– Вон они обедают в сарайке. Иди познакомься.

Зашли мы в сарайку. Там за дощатым столом сидели трое мужиков с грубыми мрачными лицами. Один постарше, двое помоложе. Сразу было видно, что бывшие военные, из тех, специального назначения, воевавших. Всегда у них на лицах есть печать какая-то, война – дело тяжелое. Вот и у Буковского что-то во взгляде проскальзывает такое периодически.

Познакомились, пожали руки. Ладони такие правильные у мужиков, твердые и шершавые, как неструганые доски.

– Парни, – говорю, – можете баню срубить? Лес есть, фундамент есть.

– А чего не срубить. Вон Идрису сейчас закончим сруб и тебе баню сделаем.

– Вы на него работаете? С ним договариваться?

– Кто сказал? Мы сами по себе.

– Да он сказал. Моя, говорит, бригада.

Идрис тут же вертится:

– Да нет, это я так. Это к слову.

Старший, которого Артуром звали, засмеялся.

– Ты, – говорит, – Идрис, извини, но я тебя теперь буду звать Пидрис. Его бригада. Так, заказы порой подкидывает. С нами договаривайся.

Обсудили мы все по-быстрому, благо Лёха все тонкости знал и тут же обговаривал. Хлопнули по рукам.

– А теперь беги за водкой, – говорит Артур.

Второй, Гена, заулыбался:

– Мачо у него кличка.

– Чего так? – удивился я.

– Увидишь потом, – еще пуще веселился Гена.

 

Утром я ждал гостей. К договоренному сроку никто не появился. Каждый час я поднимался на горку, смотрел на дорогу. Плотников и в помине не было.

– Чего, всё как обычно. Ушли твои плотники в Великую Страну Плотников.

Лёхе я к тому времени уже рассказал про те далекие края.

– А что делать-то, что делать? – Я был сильно расстроен. Придется поиски начинать снова.

– Муки-муки, вертись-вертись! – Постоянно он вставлял в свою речь карельские словечки. И всегда оказывалось к месту.

Тут какая-то фигурка показалась на дороге. Я всмотрелся повнимательнее: баба Женя в гости шла. Дом у них с Бородой неподалеку, практически единственные мои соседи. Сначала они не очень довольны были, что я рядом поселился. Как же – место у меня вольготное, дикое, граница леса и деревни. Рассказывали, что раньше рыбачить все ходили на поляну, праздники свои устраивали. И тут на тебе, стройка возникла на заповедной территории. Недовольство местных я понимал, но и самому нужно было свою землю осваивать. Поэтому старался без ссор обходиться, но линию свою упрямо гнуть. У меня тоже карельская кровь есть в жилах, поэтому право на конду имею. Вот и баба Женя сначала хмурилась, теперь вроде ничего, отошла. Она сама-то не местная, вепсянка по национальности. А как карелы говорили – вепсы-волки. У них и правда носогубная складка такая хищная. Баба Женя – яркий представитель. Глазки маленькие, острые, посмотрит – дрожь по коже. Но тут идет, улыбается:

– Мальчики, я вам варенья принесла, черничного. Вчера ягод набрала.

Смотрю, Лёха молчит. Встал перед бабой Женей, ноги скрестил, руки тоже накрест, и пальцы на руках перекрещены. Мы с баб Женей поболтали немного, от чая она отказалась. Я банку с вареньем взял, поблагодарил, и пошла она потихоньку к себе. Я Лёхе:

– Ты чего?

– Я не буду это варенье есть.

Удивился я:

– Почему?

– Да, – говорит, – баба Женя его наверняка заколдовала.

Я смеяться.

– С чего ты взял?

– Да я чувствую. Вот сейчас найти осину, накрест на банку пару веточек положить, варенье вскипит сразу, испортится. Увидишь.

И так уверенно говорит, словно действительно знает что.

– Я тебе не хотел говорить, – продолжает. – Походил тут по округе, по лесу. Девять крестов осиновых нашел. На тебя поставлены. Не хочет кто-то сильно, чтобы ты тут жил.

Вот атеисты мы все, разумные и грамотные. А в карельской тайге многое может привидеться. Есть в нашей земле какая-то тайна, что порой все неверие твое разом слетает. И начинаешь прислушиваться к старикам, к советам их. Если захотят что сказать, опять же.

– Лёха, а что делать теперь?

– Я бабушке своей в Олонец уже позвонил. Говорит, сожгите их в печке, дым большой пойдет. Если кто заболеет в округе, значит, он и ставил. И про можжевелу твою тоже говорит: выкопайте и сожгите. А я ведь ей про куст этот не рассказывал…

– Ну, бабуля у тебя ведунья просто. Тебе-то не передала?

– Кое-что знаю. А передать не успела. Нужно, чтобы зубы свои были, здоровые. Тогда передать можно. Нужно зубами скрипеть при заклятиях. А она старенькая уже, еле ходит. – Какая-то необычайная нежность вдруг прозвучала от него.

– Ты не смейся, к ней раньше со всего Союза люди лечиться ездили. И многим помогала – сам видел. Раз мужика на носилках привезли, с югов каких-то далеких. Она его в бане попарила. Назад на своих ногах уехал.

– Да, – говорю, – чудны дела твои, Господи!

– Она у меня местная, из Эссойлы. Я тебе много еще чего про эти места расскажу, от нее да от деда знаю. Тока глухариные и тетеревиные покажу. Тут у тебя километрах в четырех место глухое есть, вообще раздолье для охоты. Дед мой любую живность без ружья брал. Белок по двадцать штук с дерева снимал – тропу беличью делал. На медведя с рогатиной ходил.

– Слушай, интересно. А как рогатиной, колол ею, что ли?

– Да нет, тут другая технология. Сначала березу искал с развилкой, подходящей по размеру. Даже порой подгибал ее, растил несколько месяцев. А на охоте медведя главное на задние лапы поднять, раздразнить. Он потом на тебя падает. Тут в шею рогатину упереть, чтобы зажать, а другой конец – в землю. Он пока освободиться пытается, ты подскакиваешь – и финкой в сердце или печень.

– Ладно, Лёха, интересно тебя слушать, но поеду-ка я все-таки до деревни. Поищу, куда рубщики мои пропали. – Не отпускала меня надежда, что можно еще ситуацию исправить, не впадать снова в тягучую неизвестность.

– А езжай. Я пока вон рыбки с пирса половлю.

На лесопилке Идрис правил бал. Стол в сарайке был богато уставлен бутылками. Посреди стоял казан с какой-то вкусно пахнущей восточной снедью. Присутствовала зелень, хлеб, открытые банки с консервами. Рубщики были уже изрядно пьяны.

– Проходи, уважаемый. Гостем будешь, – увидев меня, ехидно заулыбался он.

Я почуял неладное:

– Да некогда мне рассиживаться. Артур, чего не пришли вчера?

Видно было, что Артуру неловко.

– Да понимаешь, Идрис подкинул халтуры хорошей. Нашел заказ большой. Придется его сначала сделать. Потом уж к тебе.

Идрис мелко кивал, пытливо переводя взгляд с меня на бригадира.

– Слушай, нехорошо как-то. Сам же говорил, за неделю у меня справитесь. Сам дату назначал.

– А ничего, ничего. Успеется всё. – Лесопильщик активно участвовал в разговоре. – Сначала у меня, потом у тебя.

– Подожди, Идрис. Я ведь не с тобой договаривался, с ребятами.

– А нужно было со мной. – Он хихикнул.

Мне было ясно, что переговоры я начинаю проигрывать. Оставался последний ход.

– Артур, мы же по рукам били. Уговор дороже денег. Ты говорил еще, спецназовцы не тряпки, обещаясь. А теперь что? – Я был искренне расстроен.

Артур задумался, опустив хмельную голову:

– Да, обещались. А слово нужно держать.

Не знаю, что его сподвигло на эти слова. Может, Идрис уж слишком уверенно себя вел, по-хозяйски.

– Точно, поедем Димычу баню срубим за неделю, – хором поддержали его Гена с Колей: мы неплохо поболтали в прошлый раз и за морфлот, и за спецназ, – а потом здесь сделаем. Никуда не убежит.

Идрис сильно изменился в лице, а я понял, что медлить нельзя:

– Ну чего, берите вещи да поехали.

– Но с тебя простава. – Парни начали подниматься.

– Да все уже стоит накрыто получше, чем здесь. – Я поддел растерявшегося Идриса. – Садитесь в машину.

По дороге парней совсем разморило. Чуть доехав до места, они вывалились из машины и заснули прямо на земле, благо стоял теплый летний вечер.

Лёха с недоумением посмотрел на них:

– Ну и мастеров привез. Будет ли толк?

– А, сам не знаю, – неуверенно, еще не остыв от моральной битвы с Идрисом, сказал я. – Завтра посмотрим…

Утром я проснулся от стука топоров. С удивлением выглянул в окно. Стояло пронзительно тихое карельское утро. Ни дуновения ветерка, ни легкой ряби на озере. Проснувшееся солнце радостно освещало свежую зелень близкого леса. Кроме нее было еще два простых цвета – золото и синева. Глазам стало больно, а душе радостно. Парни были бодры и свежи, словно молодые греческие боги.

– Димыч, мы тут с утра чаю попили. Там варенье у тебя стояло, черничное. Так мы его съели, – весело крикнул Гена, обрубая сучья на стволах.

– И как, нормально всё? – Я взглянул на возвращающегося с озера, умывшегося Лёху.

– Всё отлично, – радостно ответил Гена, блестя на солнце голым торсом.

– Не на тех было направлено, – поймав мой взгляд, невозмутимо произнес Лёха. – Холостой выстрел бабы Жени.

«Расплескалась синева, расплескалась. По тельняшкам разошлась, по беретам…» – затянул песню Артур, собирая бензопилу…

Ах, как работали парни! За считаные часы грубые коричневые стволы превращались в золотые бревна. Гена с Колей корили их точными, быстрыми движениями. Затем катали к фундаменту, клали на предыдущий венец, вели черту, поворачивали. Тут уж наступало время Артура. Быстро, даже без шаблона, на глаз сделав запилы и сколы на концах бревен (а клали в «ласточкин хвост»), он начинал продольный паз. Осторожно кончиком шины делал пропил по черте. Потом проходил по нему еще раз, поглубже. Так же с другой стороны. Затем Гена выламывал шип из паза монтажкой. И тут наступало волшебство. Высоко стоя на лесах, на фоне голубого неба, Артур доводил паз до совершенства. Прижав бензопилу к бедрам, эротично двигая ими, словно танцуя самбу, он легкими касаниями полукруглого кончика шины делал паз совершенным. «Мачо!» – поневоле подумалось при взгляде на него. Летели опилки, дул ветер, белозубо скалились рубщики. Пройдя бревно из конца в конец, поворачивали, клали на нижний венец. И оно ложилось как влитое. Нож было не просунуть между ними. Артур придирчиво осматривал шов, закуривал. Гена с Колей снова поворачивали бревно, мочили в ведре с водой мох, клали ровным слоем на предыдущее. Ставили верхнее обратно, теперь уж навсегда. Быстро сверлили отверстия, забивали нагеля поглубже, через два венца, с доступом на усадку. Сруб рос на глазах, легко, будто кто-то властный сверху помогал, приказывал бревнам ложиться в идеальном порядке. Трудились люди.

– Конечно, раньше мужики топорами все рубили, и пазы тоже. Так лучше было, топор волокна древесины не рвет, а слоит. Так долговечнее. Но уж больно тяжело, да и навык утрачен. Меня вот тесть научил пилой делать. Так и роблю с тех пор, – рассуждал Артур в перерывах.

Внезапно прорвавшееся слово вдруг выдало в нем белорусское происхождение.

– Да не, карел я уже, – смеется, – прикипел к земле. Ко льду примерз – вон и почку одну потерял, отморозил, когда на рыбалке заснул.

– Артур – хороший рыбак, – улыбчиво подтвердил Гена.

За пару дней до окончания работы, когда высился уже на берегу озера золотой колодец нового сруба, Артур внимательно оглядел озеро, ближайшие мыски и заглубины. Втянул ноздрями воздух:

– Южак задул. Волну к твоему берегу гонит. Хозяин, можно я сеточку завтра кину?

– Кидай, не жалко. Только что-то мне тут плохо попадает.

– Ловить не умеешь, – засмеялся рубщик. – Я же вижу – хорошее озеро.

Назавтра я стал готовить отвальную, как положено. За хорошую работу и стол должен быть хороший. Съездил в магазин, купил всего нужного.

– Да не суетись ты. Вон коптилку лучше готовь. – Артур с Геной собирались проверить сеть.

«Ладно, – думаю, – хвастуны. Рыба может и не попасть. Шашлык же магазинный вон он, на прилавке, всегда в легком доступе».

Развел огонь в мангале. Ну и костер на всякий нежданный случай для коптилки запалил. Сходил за дом, нарубил ольхи для дыма, благо она у меня повсюду растет. Зелени с грядок набрал. Хлеба нарезал. Пока бегал туда-сюда, смотрю: лодка уже подходит. Сидят двое, улыбаются хитро. Ну, думаю, пустые пришли.

– Как улов? – кричу.

– А плохо, – говорят, – нету рыбы в озере. Зверя нет в лесах. Карелия. Совсем плохо живем.

Тут я насторожился, потому как часто от Коли деревенского эту фразу слышал. После и сам научился. Подхожу к лодке, а на дне восемь лещей трепыхаются. Кило по полтора все, как на подбор. Красивые, серебряные, чуть начинающие бронзоветь.

– Эх! – Артур радостен и расстроен одновременно. – Один совсем хороший был. Килограмма на четыре с половиной. Величиной вон с твою коптилку. Но чуть зацепившись. Я тащить, а он – вильк и ушел. Я чуть Гену с досады с лодки не выкинул.

Гена улыбается виновато. Плохо греб.

– Ты чистить будешь – не мой только потом. Так с кровью и закоптим, вкуснее будет. Готова коптилка?

– Готова, – отвечаю, а сам на рыб любуюсь.

– Чего стоишь? Наливай давай, – торопят рубщики.

А я и рад стараться. Было пустое место, теперь сруб для бани прочным золотом сияет посреди зелени и синевы. Как тут не радоваться…

Хорошо неделя прошла, и не заметил. Думалось постоянно, это сколько труда человеческого нужно, чтобы из природы соорудить себе жилище. Из деревьев, грубых камней, песка наладить быт, чтобы было тепло, светло, помыться где, пищу сварить, детей вырастить. Это сколько поколений на этой земле билось посреди лесов и болот, чтобы выжить, закрепиться, не пропасть. Это сколько раз разрушалось тут все пришлыми по вере и духу, своими по языку и чужими по идеям. Поэтому смысл и идея одна – строить! Постоянно, упорно, упрямо, несмотря ни на что. Строить, чтобы не пасть в пропасть. Это север, детка!

Только смотрю, Лёха мой всю неделю угрюмо поглядывал. Потом догадался: ревнует к рубщикам, к моему восхищению ими. Не хочется мастеру на втором плане быть. Догадался, когда произнес внезапно:

– Крышу я один сделаю.

– Да как ты, погоди, тяжело ведь. Стропила подымать, шифером крыть – не справиться тебе одному. Я сейчас уеду на пару дней, ты готовься, потом помогать тебе буду.

Ну и уехал по делам, город тоже забот требует. Возвращаюсь – глазам не верю. Сруб уже под крышей стоит. Все аккуратно, честь по чести, конек ровный жестью обит. Только фигурки резной на нем не хватает. Я смотреть, трогать, Лёха следом ходит, улыбается.

– Погоди, как же ты смог? Доски длинные, тяжелые, пятидесятка. Шифер как одному поднимать – не представляю!

– Да ничего сложного. Муки-муки – вертись, карел, вертись, – гордится собой, и правильно делает. – Стропила с подстропильниками прямо на земле собрал, треугольники. Потом поднял, установил, закрепил. Обрешетку проще, ну сам уже знаешь.

– А шифер, шифер как? Мы на доме втроем крыли, двое сверху тянут на веревке да приколачивают, третий снизу подает. А ты как?

– Как дед учил. Сделал крючья из проволоки, лист на спину да и полез с ним по лестнице. А там повернулся да и положил на место.

– Лёха, удивил! Герой просто! Какую награду герою?

– А не надо никакой награды. Бабуля у меня в Олонце заболела, не ест ничего. В больницу везти нужно. Поможешь?

– Вообще не вопрос. Это ведунья?

– Она самая. Завтра сможем съездить?

– С утра и тронемся. Идет?

Назавтра по дороге Лёха разговорился:

– Помнишь, про озеро какое-то рассказывал. Что, мол, хорошее. Я у бабули спросил. Она говорит, плохое место, злое. Никонов погост называлось. Людей там убивали.

– Да ну, не верю. Кладбище есть на большом острове, верно. Но место красивое. Я ведь там щуку большую поймал, на пятнадцать килограммов, на самоловку зимнюю.

– Это замануха тебе была. Бабуля говорит, там зеркало большое, залив в смысле, за ним остров – Никонов погост, верно?

– Да, все правильно, похоже. А как определить: оно не оно?

– Ты какую-нибудь женщину туда возьми с собой. Женщина почувствует.

Я с холодком вдруг вспомнил, что месяц до этого ездил туда на рыбалку, брал с собой отца и маму. Так ей место точно тогда не понравилось – страшное, говорит.

– Вот-вот. – Лёха удовлетворенно кивнул. – Бабуля многое знает. Жизнь-то непростая была. И посидеть пришлось. Помню, когда выпивала еще, присказка смешная у нее была после первой рюмки: «Я бабка керенская, меня на одной плашке не проведешь».

– Смешно. А что значит?

– Не знаю, ничего больше про те времена не говорила. А Никонов погост – точно плохое место.

Я замолчал. Рулил, глядя на бесконечную русскую дорогу. Перед глазами проносились обрывки воспоминаний. Не там ли дядька мой рыбачил лет тридцать назад? Ночью вылез из палатки по нужде, рассказывал, а в кустах женщина голая стоит. Красивая. И рукой его к себе манит. Он от ужаса тогда обратно юркнул и не вылезал до утра. А бабушка моя карельская потом сказала, что это смерть его к себе звала. Точно, на Никоновом озере это было. А еще знакомая рассказывала: тоже с рыбалки возвращались оттуда ночью на машине. Четверо нас было, говорит, и все видели, как по лесной дороге возле Никонова женщина шла голая. Значит, точно, было там что-то, ходит смерть, не успокоится. Обида в ней какая-то. А как однажды начал у себя на горке яму под фундамент для печки копать, так сразу из деревни древний старик пришел. Еле ковылял, а доплелся. Ты, говорит, только не нарушай здесь ничего. И не стал больше объяснять. Я потом подвозил его как-то на машине до города, оказалось, родом он с Никоновой сельги, что на озере Никоновом стояла. Один дом в ней оставался, полуразрушенный, посреди дикого леса. Я спросил: «Много ли церквей раньше было в тех деревнях?» Он глухой, не расслышал. «Сергей? – говорит. – Был там Сергей. Там пенсионер один жил в доме, так Сергей этот вернулся из тюрьмы и тоже там стал жить, у старика этого пенсию отнимал, бил да насиловал. Потом сгинул куда-то».

– Слушай, Лёха, а вот Тюппега еще там деревня была неподалеку.

– Тюппега – хорошая деревня, тупик по-карельски. Когда шведы Маньгу захватывали да жгли в Северную войну, народ в Тюппегу бежал через болота прятаться. Два или три раза Маньгу сжигали. Потом заново строились, с нуля.

– Страшные истории рассказываешь.

– А ты что думал. Край здесь суровый. Вон на твоем озере концлагерь финский в войну был, не слыхал?

– Не, не слышал.

– Финны к карелам хорошо относились. Больницы для них строили, школы. А русских в концлагеря сгоняли. Злее немцев, говорят, относились. – Лёха помолчал. – Я вот иногда думаю о судьбе карел. Вечно они на границе – между западом и востоком, между севером и югом. Природа скудная, леса да болота. А жить нужно. Терпеть, трудиться, строить. Муки-муки, короче, вертись-вертись. Но знаешь, что главное. Карелы – не предатели. Один раз сказали и будут слово держать. Навсегда.

– Да, Буковский рассказывал: когда в Чечне воевал, северян всегда на самые тяжелые да важные вещи посылали. Не москвичей, не питерских, а карел да архангелов.

– Слишком гибкие люди в больших городах стали. Правду забыли. Жизнь легкая. У меня вон отец на лесоповале работал. Раз спрыгнул с трактора и обе ноги сломал. Докторов никаких не было. Сам себе цементом ноги обмазал да отлежался так. С тех пор ходит плохо.

– Да, страстей понарассказывал ты опять.

– Какие страсти. Обычная наша жизнь. За все в ответе. Бабуля вот у меня знает много, а мать мою не уберегла. Сознание та потеряла да в ванну с кипятком упала. Я сам ее доставал потом да хоронил.

Тут уж мы замолчали до самого Олонца…

 

Подъехали к большому старинному карельскому дому. Бабуля Лёхина уже нас ждала, сидела на завалинке вся высохшая, сморщенная, в белом платочке и сарафане. Вышел на костылях отец, поздоровались, руку сжал так, что больно стало.

– Терве, Лексей. Терве, Митрий. Забирайте бабулю, не ест да не ходит совсем. Пусть доктора полечат.

Лёха без слов подхватил сухонькое тельце на руки, понес к машине. А она гладила его по голове скрюченной лапкой и говорила тихо:

– Минун хювин бунукку. Минун хювин бунукку[3].

Я уже понимал без перевода…

Давно, с середины лета, осень напоминала о себе желтыми прядями в ярких кронах берез. Еще ночи теплы, а уже по утрам над водой поднимается легкий туман. Тут и там вспыхивает ярко-красный костер осенней осины, а ласточки потихоньку собираются в стаи и сидят сотнями на проводах, весело обсуждая предстоящее путешествие. Природа словно устала от своего летнего изобилия и томно раскинулась на северной земле. Ветра всё злее, дожди всё чаще. Устал и мой плотник. Уже видно, что трудно ему подниматься утром, приниматься вновь за работу. Благо, сделано много, почти все, что запланировано. Построена баня, стоит под крышей, обшит вагонкой первый этаж дома, сделан пол на втором. Поднят на новый фундамент, спасен домик для гостей, теперь душа за него спокойна. Все чаще мы позволяем себе дни отдыха, рыбачим, болтаем, спим.

– Бабуля, знаешь, что под конец сказала – можжевелу обязательно сожгите. И там, за горкой, где земля мягкая – помнишь, показывал, – нехорошее место. А так все я тебе сделал, как обещал.

Деревня по случаю скинулась деньгами, решили сообща прорыть канаву вдоль дороги, чтобы не размывало ее осенними дождями. Пришел экскаватор, копал и вдоль моей горки. И выкопал человеческий череп там, где Лёха говорил.

– Видишь, все знала. Я тоже чувствовал. Похоронить теперь надо на кладбище, под крестом.

Сделали это, стараясь не отдаваться тяжелым думам. Не узнаешь теперь, кто ты был – русский ли солдат или финский, а может, местный забулдыга.

Той же ночью выкопали можжевельник. Корень его, длинный и тонкий, далеко тянулся под землей, аккурат к тому месту, где откопали кости. Куст в костре долго не хотел гореть, сопротивлялся пламени, потом вспыхнул ярко и сгорел дотла. А пока выкапывали его и несли, Лёха спину и потянул. Скрючило его всего наутро, еле поднялся.

– Ишь ты, упрямый какой, никак не хотел уходить, – улыбался он сквозь боль.

– Лёха, сам-то веришь во всю эту мистику? Какой век на дворе.

– А мне что верить? Я знаю. Карелы – странный народ, и к темному, и к светлому близки. Буковский вон, помнишь, говорил, что мать ему тоже заклинание давала и канатики на руки повязывала плетеные. Ты когда плавал в озере своем весной, он мне рассказал, что гнали они как-то машину новую из Сортавалы зимой через Долину Смерти. Ну, ту, где в тридцать девятом финны две наших дивизии положили. Ехали вчетвером, все бравые военные и спецназовцы. А мороз, говорит, под сорок был. И машина встала посреди долины. Встала и не заводится. Ни деревень рядом, ни машин проезжающих. Час бились, замерзать начали. Тут он, говорит, вспомнил материны слова. Только сказал – машина завелась. – Лёха улыбается, не понять: шутит, нет.

– Ладно, заканчиваю я сегодня. Кой-чего не успел по мелочам, доделаю. Поеду спину лечить. Сильный был тот, кто в земле лежал.

Мы обнялись на прощание. И он уехал. Перед самым отъездом только сказал:

– Место это тебе не зря дано. Крошнозеро – по-карельски Нуожарви – Озеро ключа…

Я остался один. Ковырялся целый день, новый пирс делал. Моросило все время, низкие тучи висели прямо над водой. Тяжело в такие дни одному здесь. Спать лег поздно. И не понял, что случилось. Словно провалился куда-то. Гляжу, стоим мы с Лёхой на веселой поляне. Праздник какой-то кругом. Бабушки в ярких одеждах хороводы водят, поют по-карельски. Красиво поют, иногда весело, чаще печально. И всё вокруг нас, всё уже хоровод, всё ближе. И вдруг начинают подолами в такт трясти. Колокольцы какие-то зазвенели. Всё ближе подступают, всё теснее круг, всё громче звон колокольцев. Лица у них посерели, песни смолкли, только топанье ритмичное да звон. И зубами скрипят, скрежещут. И круг всё уже и уже. Мне страшно стало до ужаса. Чувствую, волосы шевелятся на всем теле и муравьи колючими лапками побежали по загривку. А Лёха ступил вперед, поднял руку. Стойте, говорит, он свой. Стихать стали колокольчики, замедлился топот, посветлели лица. Ладно, говорят, верим. Пусть только на вражий наволок не ходит…

Проснулся я утром в холодном поту, все простыни скомканы. Смотрю, стены бревенчатые словно когтями исцарапаны. Удивился со сна. Потом вижу: занозы под ногтями.

Позвонил Лёхе. Тот хихикает:

– Теперь сам держись. Защита есть у тебя. И помни: ты сам должен взять свою землю.

Ладно, где наша не пропадала. Стал за грибами собираться в лес. Самая пора. Но что-то плохо мне здесь попадало, никак не мог хорошего места найти. Только идти хотел – лодка к берегу подходит, двое мужиков в ней местных.

– Привет, – говорят, – есть стакан?

Я подумал, на рыбалку поехали, забыли.

– Есть, – говорю, – конечно.

– Неси.

Принес. Они бутылку водки достают, наливают:

– Пей, Змей.

Я удивился:

– Чего это я змей?

– Да знаем, – говорят, – читали твой «Голос внутренних озер» в интернете. Все правильно написал.

– Так я про Колю писал, не про себя. Он и есть Змей.

– Не, – говорят, – ты теперь Змей. Он – Бобер, а я – Гусь.

Выпил я немного, рассказал им про сон. Смеются:

– Этот залив за тобой знаешь, как называется? Явин губа – Залив явлений. Тут порой и не такое привидится. А Вражий наволок – нет, не знаем. Разве что Враний, вороний – так вон у тебя на мысу сколько ворон всегда сидит.

Я жаловаться, мол, грибов в лесу мало. Опять смеются.

– Не там ходишь, карел, – говорят, – вон по этой тропинке пойдешь, всегда с грибами будешь.

Попрощались, оттолкнули лодку от берега, да и поплыли по своим делам, туда, где рыбы нет.

А я свистнул собаку и пошел по новой тропинке…

Лес сначала был неприятный. Осина да черный осокорь, переплетение чапыжника и болотины. Чего-то вспомнилось, рассказывали местные, как бабушки деревенские собирали как-то клюкву на болоте. Тут медведь на них и вышел. Так бабки без тени сомнения собрались в цепь и на него пошли с карельскими матами. Словно валькирий рой. Медведь – дёру изо всех сил, не оглядываясь…

Просветлело. Вперемежку стояли сосенки да березы. Тропинка вилась вдоль озера, старательно обегая все его мыски и заглубины. Идти стало легко и свободно. Собака моя то весело носилась широкими кругами, то вдруг прижималась к ногам и скулила. Лес жил своей жизнью и снисходительно наблюдал за вторгшимся человеком. Появились грибы. На этом мыску белые. На следующем – подосиновики. Увлекшись, я не заметил, как вышел на большой и высокий мыс. Словно корабль, вдавался он в озеро. Огромные вековые березы светло и тихо стояли, лишь легкий ветерок трепал порой упрямые кудри. Внезапно смолкли все птицы, повисла тишина. А я вдруг наткнулся на остатки каменной стены. Сложенная из замшелых валунов, ровная, словно по нитке, она далеко, на километр тянулась вдоль берега. Расположенная на пригорке, очень удобная для наблюдения за озером, сама она надежно была спрятана в лесу. Перпендикулярно ей отходила еще одна, покороче. Это точно были стены, а не беспорядочные кучи камней, которые часто встречаешь на местах заросших полей. Тишина вокруг была какой-то древней, тяжелой, словно эти камни под ногами. Но не было в ней страха и отчаяния. Будто какой-то надежной защитой окутывала она все вокруг: деревья, землю, воду. Собака, присмирев, тихо сидела у ног, словно тоже чувствовала странное величие места и времени. Я стоял на старых развалинах, и какое-то новое чувство рождалось внутри. Вдруг понял, что это укрепрайон. Вдруг вспомнил, что читал, будто за деревней Ёршнаволок в Северную войну стоял тысячный отряд русских войск. Вдруг почувствовал текучее, непрерывное время…

Корзина моя была полна. Я пошел назад, к дому. И все думал и думал. Думал о том, что не зря меня занесло в эти места. Неслучайно стал я строить здесь свой дом. Голос крови был сродни голосу внутренних озер, они пели и шептали в унисон. Я шел и думал о судьбе странного лесного народа. Вечно живущего на границе. Между шведским молотом и русской наковальней. Между мукой и мукой. Между хлебом и смертью. Крепкого народа. Прочного. Почти забывшего свой язык, но не растерявшего своих песен. Умеющего строить и не желающего разрушать. Я шел по тропинке к своему дому, и меня уже не пугал след медвежьей лапы на краю глинистой лужи. И ярко-оранжевая медянка, сверкнувшая в лесной траве, была мне понятна и красива. И когда пробрался сквозь последние заросли и вышел на свою землю, то радостно зажелтела куча строительного песка мне навстречу. И вышло из-за туч яркое осеннее солнце. Я вдруг вспомнил дословно ту песню, что пели бабушки в моем тяжелом сне. И слеза набежала на глаза. Чтобы скрыть ее от себя самого, я запел громко и свободно:

 

Вай карьялан муо он кайккие парас.

Вай карьялан муо минун рюндяхяс.

Вай карьялан муо да мамизин санайзет пияс.[4]

 

И озеро улыбнулось в ответ…

---