Колумба

Рассказ

– Молодец, что заглянул, – слезая с лежанки, охая, просипел хриплым голосом заядлого курильщика дед Иван. – Никак опять по писательским делам? В библиотеке выступать будешь? Со стихами? А службу-то не бросил? Вот и ладно. Хошь и по писательским делам, а навещаешь деда.

Приезжая в родную северную деревню, обязательно в приземистый дедов пятистенок захожу. Стоит он с краю нашей Сплавной улицы. Постарел, конечно, как деда Ваня, почернел, осел тяжелым бревенчатым срубом, кое-где крышей драночной облупился, но еще крепок был дом, крыльцом и наличниками красен.  За домом – лес. В лесу – речка петляет, на берегу которой наш поселок стоит. Знакомые сызмальства места. Прохожу по широкой деревенской улице. Шиповник брызнул. Летоцветом пахнет. На дворе – июль. Солнце высоко, греет ласково, мухи жужжат, суетятся. Ожили оводы – скоро сенокос. Ностальгия одолевает по тем временам, когда на каждой мало-мальски  свободной от зарослей деревьев и кустов полянке односельчане косили траву. Не могу забыть звук, издаваемый  режущей траву косой. А аромат… Ни с чем не сравнимый аромат свежескошенной травы.  Нынче в субботний день с утра как завизжат электрические да бензиновые триммеры, так до вечера воскресного дачники стригут свои садовые угодья. И только вечером, как разъедутся горожане, наступает блаженная тишина. Нет теперь тихой сенокосной страды, а главное, нет того аромата, запаха настоящего лета – лета детства…

Под старыми высокими соснами – заколоченный клуб. Одна дверь под вывеской «Библиотека» зазывно приглашает войти в прохладную пустоту бывшей купеческой усадьбы. Неподалеку, в ряду разномастных одноэтажных домиков – бабушкин дом. Теперь – летняя дача. Рядом такие же приземистые домишки. Да соседи кругом другие: все больше городские жители, а то и из Питера и Мурманска дачники на лето приезжают. А дед Ваня на нашей улице – старожил…  Много чего здесь за двухсотлетнюю историю поселка произошло. Мой век – тоненький ручеек, впадающий в могучую степенную реку человеческих судеб. Остовы домов. Заросшие травой поля. Редкие топляки на мелководье, говорящие о большой сплавной работе передового леспромхоза советской поры. Бывший рыбный цех, хлебопекарню, конюшню, здания племхоза постигла участь заброшенной в тридцатые годы церкви… А память деда Ивана цепко держит события, произошедшие в поселке еще до Великой войны. Только новых соседей по именам не знает. Чужие они для стариковского сердца…

– Садись, внучек, к столу. Чайку пофурандаем, – продолжил неспешный разговор дед Иван, перемещаясь от протопленной печи к красному углу комнаты, под потемневшие иконы.

Поправив покосившуюся лампадку, дед троекратно перекрестился.

– А ты, служба, в Бога-то веруешь? В церкву ходишь? Вот и ладно, – включив в розетку электрический самовар, дед поставил на стол сахарницу и две чашки с глубокими блюдцами. – Старуху я свою, ты знаешь, десять лет назад схоронил. С тех пор один. Рад, рад, что не забываешь деда Ваню! Я ведь и тебя, и отца твоего за родных людей считаю. На моих глазах с детьми моими и внуками росли. В одни игры играли. Вот и батя твой в один год с моей Клавдией ушел. Сколько ему, пятьдесят было ли? А я вот живу…   Люди иные вокруг. Нелюбознательные. Смурные. Все больше в себе замкнутые, на своих делах-заботах. А вот ты спрашиваешь, интересуешься…  Как, говоришь, тут до войны жили? Хорошо жили, справно. Белое море да лес карельский на дары богаты, ежели руки работные приложить. Да и после Отечественной быстро да дружно хозяйство восстановили. Это теперь, при нонешней дермократии, хоть второй век живи «благоденствия и процветания капитализма» не дождешься. Если бы сейчас, а не при Советской власти, надобность в нашем поселке  появилась, то через год в нем и двух дощатых бараков бы не осталось. Вон на племхозе до сих пор телятники по кирпичику разбирают. Да что я все это тебе рассказываю. Чай не слепой – сам видишь… Наливай чаю, он от нашей колодезной воды с ложки заварки до черноты настаивается, вкусный, душистый! Чай в наших северных краях завсегда уважали… Вот, к слову, жил за рекой, напротив сельпо, плотник Семен Тиммоев, по прозвищу Колумба.  Вот чаехлеб был завидный! За один вечер да после баньки мог двухведерный самовар выдуть. А уж банька у него была знатная! И по пару, и по способу возведения. Сказал как-то Колумба мужикам:

– Баню начну строить, через неделю мыться в этой бане буду.

И точно, один баню построил, через неделю в ней мылся! Спросишь, как он один бревна поднимал? Да так и поднимал: бревно ошкурит, обтешет, глядь, идет мужик какой по деревне, Семен  кричит:

– Друг, подсоби бревно поднять.

Подойдет посельчанин, поднимут бревно, и – «спасибо тебе хороший человек». И так каждый венец. Одно-то бревно каждый поможет поднять, не убудет с него.  Вот так баня и построилась. Удивлялись мужики  в деревне:

– Вот так Колумба!

А в баню Колумба ходил так: пойдет в баню, напарится там до чертиков, из бани домой идет красный, совершенно голый, только веник перед собой под животом держит, прикрывается… Что говоришь? Почему Семена Колумбой звали? Это, внучек, отдельная история. Времени-то дорогого не жалко – разговор долгий будет? Вот и ладно…

С середины 1950-х годов, с тех самых пор, как Семен в наши края из странствий дальних возвратился и на Анастасии Ворониной женился, он в поселке за местную достопримечательность слыл. Много историй о чудачествах Колумбы из уст в уста переходило. Ты, милок, не куришь? А я с твоего разрешения закурю…

Так вот о Семене. Для начала прославился Семен Тиммоев тем, что перед Финской войной, когда уходил служить в армию, а в то время служба длилась не один год, как сейчас, невестой обзавелся. До войны провожали новобранцев, как полагается, всей деревней, а то и не одной. Во время гулянья,  когда поселковые парни в соседнюю деревню на трех подводах с песнями и гармошками приехали, в доме своего приятеля подошел Сема к пятилетней большеглазой девчушке Настёне Ворониной. Глянул на сестренку своего друга, по голове погладил и весело произнес:

– Расти, пока служу, вернусь, женюсь на тебе.

Девочка от ласки такой обомлела. Парень Семен был статный да красивый. И запали слова те в детскую душу. Правда, ждать суженого Анастасии пришлось долго. Восемнадцать лет.

После Финской и полугодового излечения в госпитале по случаю тяжелого ранения отправили Семена, как отличного бойца, командира пулеметного расчета, на польскую границу, рубежи Отечества защищать. Там в 1941 году он в окружение и попал. Потом концлагерь в неметчине. Организация сопротивления. Два неудачных побега. Пытки. Голод. Да все его смерть стороной обходила. В 1945-м его и других военнопленных освободили американцы. И после каким-то необъяснимым образом оказался Тиммоев в Америке. Потом в Африке. В конце 1949-го сумел в трюме корабля в Турцию перебраться.  А затем из Турции – в Баку. Да энкавэдэшники не скоро бывшему военнопленному, да еще и за границей побывавшему, поверили. Почитай до смерти Сталина по зонам и пересылкам гоняли. Сведенья о побегах и подполье в концлагере проверяли. Шпионский след в Семиной биографии искали. Только в 1955-м году по амнистии освободили.

А Настёна ждала. Ждала, даже когда родители Семена в начале войны похоронку на единственного сына получили. Не верила Анастасия в Семенову гибель. Часто стариков навещала, когда одна, когда с братом, в 1942-м году без руки с фронта вернувшегося. Картошкой да рыбой свежею с семьей друга погибшего делились. Настасья дом прибирала, стирала, огородничала, дрова зимой на санях завозила. В годы войны работала Настя на конюшне, бабам помогала. Было в ее распоряжении пять  коней. У Настёны в конюшне завсегда порядок был, а уж о лошадях и говорить нечего. Каждую причешет утром, даже ленты вплетет в гриву животным женского пола, щеткой кожу до блеска натрет. И называла она их не конями, лошадями, а лошадками. Пропадала в конюшне денно и нощно, многое сдюжить могла, несмотря на дюжину своих младых годков. Кормила лошадей так, чтобы они получали все для здоровья и силы, следила за копытами, зубами, глазами. Ведь всю работу в то время на селе выполняли лошади… Приехала как-то поутру Настасья к старикам на телеге, сена лугового для козы завезла. А хозяева собрались куда-то, приоделись. К кому, спрашивает Настя, в гости идти надумали. А те – пойдем, мол, с нами, увидишь. Пошли они втроем на деревенское кладбище. А там под сосенкой стройной – могилка свежая. Все как положено: крест, табличка. Смотрит Настёна, а на кресте фото Семена прикреплено! Она фотографии своего суженого в стариковской избе до мельчайших черточек изучила. Здесь, на краю погоста безутешные родители могилку Семену соорудили. На поклон к ней как к сыну родному ходили. И вскоре после войны рядом с сыновней пустой могилой тихо в землю карельскую легли.

Когда письмо из города Баку в дом родителей Семена постучалось, там уже другие люди жили, но о печали Настёниной все в деревне знали. Поэтому весточка от Семы Тиммоева нашла в поселковой конюшне Анастасию. Девчушка не могла поверить своему счастью – живой, живой Семочка! В плену был. Сколько раз смерти в глаза смотрел. Полземли объездил! Домой едет!.. Год Настя жениха названного у околицы ждала, в деревню Семенову наведывалась: нет ли весточки от Семы? Подселенцы плечами пожимают… Собралась Настя письмо в Баку написать, а адреса обратного нет. Через год пришло письмо из Карагандинского ЛАГа – там Семен Тиммоев, в Казахстане, срок по причине своего пребывания в концентрационном лагере отбывает.  Тут уж Анастасия милому все о деревенском житии-бытии отписала, о родителях усопших, о своей великой радости – Семену о любви своей девичьей поведать.

В 1955-м Колумба на родину вернулся, прямиком в поселок, к своей невесте названной… Как увидела Настёна на автостанции своего ненаглядного, поседевшего, закопченного на жарком солнце, с синими-пресиними глазами, остолбенела прямо, как в детстве от неожиданной ласки ладного паренька. Семен сам к девушке подошел, угадал ее в толпе встречающих. Тут уж Настя к нему прильнула, голову на плечо положила:

– Колумба ты мой, ясноглазый…

Наверное, с того счастливого вздоха к Колумбе прозвище то чудное пристегнулось. Да и то, кто из наших краев так далеко в Тмутаракань заморскую забирался, Америку открывал?  Колумба, как есть Колумба!

Наутро Настасья лошадку запрягла – поехали на кладбище, родителей Семиных проведать.

– Вот, Настя, – Семен вытер рукой набежавшие слезы, – не думал, не чаял, что над своей могилой стоять буду, раньше своего смертного часа матерью и отцом оплаканной…

– Знать, долгий век тебе на роду написан, Семушка. Счастье на смену горю лютому пришло, – вымолвила притихшая Настёна…

И ведь как в воду глядела, душа голубиная! Той же осенью Колумба на Насте Ворониной женился. Разница в возрасте между ними была очень большая, но прожили они вместе всю жизнь, детей нарожали много, все девчата, красавицы, глаз не отвести!

Чтобы поднять большую семью, пришлось Колумбе вертеться-крутиться. Где он только не работал.  Плотничал, в хлебопекарне мешки таскал, ходил на промысел в Белое море, в племхозе буренкам корма насыпал, стойла чистил. Ну и себя не забывал, конечно. Семье от Семиной сметливости тоже перепадало: то куль муки принесет, то мешок комбикорма. Пройдоха! Баньку за неделю поднял и пар первый опробовал. Дом обновил, палисад штакетником огородил. Все в его руках горело! Люди в пять утра поднимаются ни свет ни заря, глянут в оконце, а Колумба уже через реку на лодке гребет, то дров везет, то сено, ягоды, грибы. И охотник, и рыбак – всегда при добыче…  Взял как-то Колумба двух щенят. Для охоты собака нужна, вот и взял. А чтобы веселее было собакам – взял двоих. Щенята подрастали, каждый вечер Семен их выгуливал. Выходил за деревню и сразу отпускал с поводка побегать. Они мгновенно разбегались в разные стороны, жадно вдыхая воздух свободы, вечерних ароматов леса и травы. А хозяин шел по обочине леспромхозовской дороги и любовался вечерним закатом, лесом, картофельными полями и рекой.  В одну из таких прогулок, полюбовавшись красотами, Сема стал свистеть, созывать своих игривых питомцев. Свистнул пару раз, глядь, один сразу прибежал и сел возле ноги хозяина. Взял Колумба в руки поводок с ошейником, наклонился, чтобы  застегнуть вокруг шеи щенка и – встретился глазами с … косым! Большой серый заяц, схожий по окрасу с одним из щенков, стоял в оцепенении, прижавшись к ноге Семена, и смотрел в его спокойные синие очи. Очухавшись через несколько секунд, заяц дал деру во весь дух. Колумба весело ему вслед помахал: беги, ушастый! Встретишься в другой раз на охотничьей тропке – не взыщи. Колумба слыл отменным охотником, семья всегда была при дичи и при лосятине. Правда, большого богатства не нажил. Все больше историями из собственной жизни людей удивлял… Ушлый мужик Колумба. Ушлый да незлобивый. Бывало, денег ни копейки, а детишкам всегда пряников или леденцов принесет. А себе после баньки шкалик водки на стол перед чугунком с картохой распаренной поставит. Мог Сема из своей последней курицы тройную пользу выгадать. Что головой крутишь? Не верится тебе? А вот ты послушай…

Решил как-то Колумба по случаю Первомая и Настиного отбытия в роддом бражки попить, а дома не было. Уж очень ему захотелось радостью своею отцовской с кем-нибудь поделиться. По главной поселковой улице туда-сюда прошелся, видит – сидят двое мужиков на завалинке одного из домов, курят. Подсел к ним Семен, поздоровался, помолчал для порядку, и хлоп с досадой себя по колену:

– Эх, мужики, такая закуска пропадает… Курицу я забил только что, в холодке лежит,  жирненькая, общипанная. Была бы брага, выпили бы да закусили курятиной!

Мужики цигарки под ноги побросали: кто ж от такого предложения откажется!

– Ну, так что, это… Мы ж, это… найдем, что ли, мужики? – засуетился Колумба. – У бабки Маланьи завсегда брага имеется. У меня ведь жена рожать собралась. Я, может, с минуты на минуту в четвертый раз отцом буду!

Так и порешили. Пошли мужики за выпивкой, а Сема бегом домой, руки потирает от удачного сговора, да прямиком в сарай. Поймал курицу, быстро обезглавил, общипал да – в чугунок ее сердешную.  Пришли мужики, курица разварилась в русской печи быстро. Достал Колумба чугунок из печи, на стол поставил. Разлили по стакану бражки – не виски американский, да своя родная – выпили, за ложки взялись и давай уху из петуха хлебать да нахваливать. Да так мужики азартно закусывают, а уж как нахваливают, что жалко стало Колумбе закуски. Что это он вот так вот мужиков кормит, а ведь и самому мало! Дети со двора придут, аппетит нагулявши… Почесал Семен затылок, покумекал малость, времени много нет для соображенья, все съедят, ничего не останется.

– Э-э-э… Я это… Мужики, что сказать хотел, – потягивая бражку, медленно проговорил Колумба. – Я эту курицу днесь на заднем дворе за ямой отхожей нашел, дохленькой. Вижу, курица как курица, что, думаю, добру  пропадать. Мужики так и крякнули, ложки дружно на стол опустились. Пену бражную с усов обтерли, расхотелось им что-то есть и пить.

– Спасибо, Колумба, за угощенье, пойдем мы, а то бабы хватятся, кричать начнут, некогда нам рассиживаться.

Пошли мужики восвояси. Только вышли за порог – бегом на задворки, чтоб до того же отхожего места вовремя поспеть… А Колумба бражку остатнюю усугубил. Чугунок с курицей на припечь поставил – то-то дочки порадуются отцову угощению!

Вишь, какой  авантюрист! И браги попил, и детей накормил, и отцом – четырежды героем – к вечеру того же дня стал! Я тебе, внучек, таких историй не горсть, а целую корзину могу рассказать. Ты только заходи, не чурайся.  Чай соседи кровные… Вот и ладно. Посидим, помяряндаем. Может, какую байку в книжку вставишь… Вот хотя бы об упомянутой, к слову, корзине.

Собрался как-то Колумба грибы отмачивать. Богаты северные реки и леса  Карелии рыбой, ягодами да грибами. Набрал Сема много солянок – груздей, волнушек. Получилось несколько больших двуручных корзин. Вымачивать их перед засолкой требует времени, воду меняй, грибы перекладывай. А лет Колумбе было уже семьдесят с гаком. Вот и осенила Семенову голову идея – грибы вымачивать без особого труда. Придумал он корзины с грибами в ручей опустить. Опустил и любуется, как прозрачная прохладная водица омывает его невиданный урожай. Лепота! Решил Колумба до дома сходить, щей похлебать. А грибы в корзины пусть промываются положенное время, а потом лишь посолить останется…

– Кто бы еще так придумал, Настёна, ладно да скоро грибы заготавливать, – хвалился Колумба перед женою, – ты ко мне не как к мужу, ты – как к вечному двигателю мирового технического прогресса прибоченилась!

– Сиди уж, двигатель! – улыбнулась ладная сухонькая Настасья, – восьмой десяток, а все не уймешься: то в лес, то по дрова. Все погреба и чердаки грибами сушеными да вениками завесил!

Вечером пришел Колумба на ручей грибы проведать, да так и застыл на месте: овцы деревенские, доедая последние рыжики, сытые и довольные лениво отваливали от пустых корзин. Овцы-то ничего в техническом прогрессе не понимали.

Вот какой достопримечательной личностью на деревне был Колумба-американец, авантюрист, изобретатель, мастер на все руки, герой двух войн и семейного фронта! Тут на этой лавочке я его в последний раз и видел… Зашел Колумба к нам во двор передохнуть. Мимо проходил. Притомился. Но глядит весело – седобородый, жилистый девяностолетний старик с лучистыми васильковыми глазами. Пригласил я Семена в дом. Слово за слово, разговорились.

– Иду, Иван, сети снимать, – говорит Колумба. – Как весной бросил на щуку, когда вода высокая была, так до сих пор там и лежат.  Настёна уже какой раз просит: «Убери,  Семен, сети, покуда скотина не запуталась». Если бы коровы, лошадки колхозные, как раньше, стадом да табуном ходили, беды бы натворили сети. А нынче – только пара бычков соседских покупных гуляет. Травы теперь вдоволь везде: ешь – не хочу, искать не надо, со всех дыр лезет, глянь, поля колхозные чепурыжником зарастают. Вот к лесу и не приближаются, там оводы их больно жалят. Бычки все больше у реки, возле домов бродят, добрые люди хлебушком угостят, то-то жизнь пошла…  Ну все, Ваня, иду, иду сети снимать, они уже, поди, на ивах подросших повисли, теперь не скотине, а грибникам впору в ячеях путаться.

И пошел не спеша, покуривая, сети снимать. Да не в ту сторону пошел. К сельпо, где его домик в палисаднике стоит, красуется.  Там Настя. Внуки с города приехали. А позади дымящего цигаркой Семена – лес, за лесом – река, за рекой – другие леса, моря, дороги, по которым прошел Колумба. Полсвета пропылил солдат Семен Тиммоев. И обратно домой вернулся…

И еще рассказывал мне деда Ваня, что похоронили Колумбу тем же летом, рядом с матерью и отцом. Народу на кладбище деревенском было – не протолкнешься. По старому обычаю несли гроб на руках от родового дома. Настёна как-то разом постарела, осунулась. Дочери ее всю дорогу под руки поддерживали. Упокоился Семен на выбранном родителями месте под высокой раскидистой сосной…  А сети Семины так и висят на тех же кустах. Треплются ветром тонкие седые пряди.  И через рваные ячеи пролетают юркие осенние листья…