Формула дождя

День Победы

Сосед Василий сей год не придёт.
И мне к нему не надо торопиться.
Покуда расступается народ,
Когда иду по улицам столицы.

Подходят, поздравляют. Всё, как есть.
Печатаю шаги, суров и важен.
И незнакомый парень в камуфляже,
Небось, «афганец», отдаёт мне честь.

И наша молодость, и наша седина…
Под языком таблетка валидола.
И наши девочки в тяжёлых орденах
Танцуют на асфальте возле школы.

Всё тише за спиной оркестров гром.
Длиннее улицы… Я прохожу «стекляшку»,
Шиномонтаж… Ну, здравствуй, отчий дом,
Знакомая калитка нараспашку…

— Ну, как сходил?
— Нормально.
— Как спина?
Нормально. Что обед?
— Ещё немного!
Пока в честь праздника налей себе вина.
А я сейчас…
Стою, смотрю.
Дорога

Бежит до поворота. Летним днём
Здесь уходил, и здесь же возвращался.
Я здесь с тобой навеки попрощался.
Мы здесь с тобой по-прежнему вдвоём.

Налито и не выпито вино.
Но дней последних показалось донце.
Играет тёплый ветер сединой.
Смотрю, прищурясь, в плачущее солнце.

 

Раскол.

На смерть поэта Анатолия Иванена
«От Колымы до речки Колы,
От колы и до Колымы
Клокочет колокол –
расколы!». – Анатолий Иванен.

Стихи проколоты колами. Невозбранно
поэту колоколить и колоть
сердца… Но – в Пушкине?! Не странно?
В пивной… Себя не побороть:

как у колодца быть – и не напиться,
так, выпив, не приняться за своё,
и в заколоченные окна колотиться,
и двери вынести на волю… ох, зверьё…

Расколот мир, чужой задавлен плотью,
не разберёшь – где храм, и где кабак…
Не там спасение, где крестятся щепотью,
а там, где пальцы собраны в кулак.

Но около кола икона оком
мигает: мол, а ну, пиит, скорей…
О, сколько вас – в пивной открытых окон
и насмерть заколоченных дверей…

P.S. Анатолий Иванен трагически погиб в городе Пушкине в ночь с 30 на 31 декабря прошлого года. По некоторым данным, поэт был избит в привокзальном кафе, где он стал читать вслух стихи. Ему шёл 64-й год.

 

Рябиновый крест

Ты собери мне, пожалуйста,
Соли, да хлеба кусок,
Лучше горбушку, поджаристую,
И увяжи в узелок.

Мне недалече до вечера,
Что ж разъедаться в пути…
Всё, что моё, всё отмечено.
Мне недалече идти.

Берегом, выше высокого,
Поле – как небо: ныряй…
Чистым ромашковым облаком
Тонет берёзовый край.

Радостью сердце уверовало.
Короток век невест.
Чётки мои можжевеловые,
Тонкий рябиновый крест.

 

Памятник

Там, где сегодня цветы и сигареты
Приносит кто-то, поправляет краску
Воскресным днём на памятнике, ты
Курил, расстегнув хэбэшку, сняв каску.

Там, где велосипед проносится стрелой
Дорогой, и обгоняет чей-то Mersedes,
Воскресным днём ты отписал домой,
Мол, всё путём, а как у вас насчёт невест?

Вернусь, переоденусь – и на танцы, в клуб!
Сорок третий, а мне всего-то восемнадцать…
Воскресный день. Пение архангельских труб.
Нас по именам считать, не досчитаться…

А я, браток, не здесь и не там, а где,
Не знаю, и не расскажу, если спросят.
Утыкана земля подобием гвоздей,
Здесь не растут цветы, но их сюда приносят.

А я смотрю с той стороны, где силой корней
Превознесён, где преодолён ад земной,
Я атом этого мира, мне
Дано держать его водой, глиной,

И не рассыпать ничего… Молча, оттуда,
Дыханием, коснусь волос, тень.
Ты скажешь, это ветер… как тогда,
И, как тогда, мы вместе.

 

Fly

The bullet, it defines the target
And the target defines the shooter
You shoot straight, ’cause your eye is clear
And the sound that you hear is the blood in the ear

This is the way of all flesh freshly carved
Carrots and snakes, insects in the perambulator, wow,
I once knew a man who could tell baby-sitters from sit-in babes,
But he’s all gone now

What if the target defies the bullet
What if the book outsmarts the tired reader’s eye
What if the judge covers it with his kisses, and the plastic mass
That once was me, becomes you on the inside?

 

Формула «Дождя»

«Есть в наших днях такая точность,
что мальчики иных веков,
наверно, будут плакать ночью
о времени большевиков».
Павел Коган.

Неточность: мы не плачем ночью.
Мы, «мальчики иных веков»,
cудить отнюдь не правомочны
«о времени большевиков».

Вердикт: ни имени, ни даты.
Абзац – и красная строка…
Как вы любили, Лисистраты,
расстрельный орган ВЧК.

Превозносили командиров,
«отважных сталинских батыров»…
Которых после, под шумок,
сожрёт ваш ненасытный бог.

Евреи, русские, татары.
Враги народа своего.
Ах, сказки старые не стары.
Ах, что с того, что нет его?

Когда неловкая неточность,
прокравшись в формулу «Дождя»,
ещё раз показала прочность
того последнего гвоздя,

которым держится держава,
пусть и не та, а новодел,
и гвоздь порядком проржавел.
Пусть – новый век, иная слава,

и в сорок первом не моя
страдала плоть на поле брани.
Отец осколком в ногу ранен,
что ж «грустью отуманен» – я?

И всё же – не постмодернизм.
Не «растащили на цитаты».
Всё времена коммуны святы,
хоть и не верим в коммунизм…

А вера…
Время без стихов.
Ты красишь всё одним макаром.
Устроившие Сандармох
заканчивают Бабьим Яром.

 

Вороний Остров — Петрозаводск

По первопутку, ни шатко, ни валко,
Тянутся сани, – вот так извоз…
Всяка подина
В подводе вповалку.
Переезжаем в Петрозаводск.

Тащат полозья через Онего.
Ваня, поглядывай: ну, как вода?
Мало покуда на озере снега.
Всюду проплешины голого льда

Стынут, глаза без бровей и зрачков…
Быстро темнеет. Дорога недлинная.
Дышит звезда – уголёк над равниной,
Будто из печки упал… Угольков

Высыпал город навстречу, гляди,
На берегу… Значит, будем богатые.
А на дворе – дорогие тридцатые.
И две войны, две жены – впереди.

*»ВсЯка подИна» – всякая всячина (заонежский говор).
Вороний Остров – деревня в Заонежье, близ Типиниц,
откуда семья моего отца, Ивана Александровича Тюкова,
в тридцатые годы переехала в Петрозаводск.

 

Встреча

Здравствуй, милая моя.
Ты совсем не изменилась.
Всё такая же, как снилась,
Как была, любовь моя.

А у нас опять весна.
Кошка, значит, загуляла.
Сделал выговор. Она?
Говорит, что осознала…

А уже теплынь. Без шапок
Молодёжь, я тоже снял…
Девушки в коротких юбках.
Жаль, что в рифму не попал.

Всё, как прежде. Снова лето.
Снова молодость моя.
Ждать и верить. До рассвета
Под окошком у тебя…

Жизнь бежала.
Жизнь запнулась.
Серым камнем обернулась.
Здравствуй, милая моя!
Первая,
Единственная.

 

Рука на горле

Младенец у груди – рука на горле,
Обричкался* платок, и узел туг…
Такой тебя по бездорожью к Волге
Тащили на аркане… будто плуг.

И сколько раз молилась… и ложилась,
Как мёртвая, не дорожа собой.
А утром поднималась через силу
И шла, надежду спрятав под рукой.

До крови сбиты ноги. Онемела
От пыли, да орущего зверья.
И губы в трещинах, и кожа почернела
Под солнцем. И до срока поседела
Корона пышная, роскошная твоя.

Царица-русь! Распаханное поле
Вновь зарастёт, и выйдет иван-чай
На пепелище. И твоей неволи
Господь зачтёт несжатый урожай.

Овчины кислый дух… Тоска баранья.
Но лёгкий крестик душу оградит.
Ещё одно, последнее страданье…
Всё для неё, и каждое дыханье.
Рука на горле – но младенец у груди…

*Обричкалась: обтрепалась (заонежский русский).

 

Когда уйдёт последний ветеран

В Прибалтику уже вошли СС.
Опять шагают чёрные отряды.
Под Митавой был ранен мой отец
Осколками немецкого снаряда.

Когда я слышу: мы одна семья,
Забудем старое, мы всё перестрадали,
Вас комиссары гнали в лагеря,
Нас фюреры на гибель посылали;

Нет, говорю, позволь-ка, брат мусью:
Наш табачок не зря проник полынью.
Он пахнет Сталинградом и Хатынью,
Он врозь разводит «дружную семью».

И пусть я всей душой за пацифизм,
И помню и БГ, и Гаутаму,
Но я сосал по малолетству маму
И с молоком всосал патриотизм.

Из строя не уйти – приказа нет.
Здесь мой отец, здесь и его постарше.
Здесь выезжает на лихом коне
«Разоблачённый» в перестройку маршал.

Пускай сейчас я многому не рад.
Нет веры перекупленным витиям.
Жируют коновод и конокрад.
Но есть они – а есть моя Россия.

И Северный, и Тихий океан,
И Севастополь, и Москва за нами.
Когда уйдёт последний ветеран,
Я подхвачу простреленное знамя.

 

The snow staff

We are
the snow staff
keeping a watch on the slow
rise-and-fall
of the snow-stakes

Mild chill
forming stars tipped with tingles

Wet white circling
on the outside
rapidly dies

Hip to the mingling ties
lip-synch the i cries

As the silent armada of beating bees
sting the pregnant earth with anaesthetic.

 

2012-14.