Держат меня еловые лапы

Игра

Мы играем в Марко Поло, в то, что полая Земля,

В исказительный осколок в лапе тролля-короля,

В племена собакоглавцев, в черепаху А’Туин.

В то, что если улыбаться, не останешься один.

Мы играем, как умеем: в кошки-мышки, в рыбу-кит,

Если кончатся идеи — даже в «Саймон говорит».

Скажут: не было печали, скажут: взрослые уже.

Мы не знаем, мы плечами пожимаем до ушей.

Мы играем в Марко Поло у истока Ангары,

Где метели гулкий голос учит правилам игры.

 

Шаман

Шаман спускается в Нижний Мир,

когда кончается соль.

Пусть духи шепчут ему: «Замри!»,

чужая память растёт внутри,

он травы жжёт, тамариск и тмин,

и крутится колесом.

 

Шаман спускается ниже дна

морского и ниже зла.

Пучком горящим ослеплена,

трясется каменная стена,

в подземной речке — вода черна,

и лодочка без весла.

 

Шаман уходит, оставив дом,

когда подступает грусть.

Подёрнут взгляд травяным дымком:

лавандой, лютиком, чабрецом

извне на двор зазывает сон,

тяжёлый, как чуждый груз.

 

Шаман идёт, и огонь за ним,

в котором ладони греть…

Шаман спускается в Нижний Мир.

С собой он уводит смерть.

 

Север

Держат меня еловые лапы, держат берёз опавшие пряди.

Кажется, карты попались с крапом: тропки, овраги… Окрест не глядя,

Перебегают дорогу зайцы: еле заметишь их, белых, тощих –

Не успевая земли касаться, тонущих в мягкой слепой пороше.

Солнца к полудню уже не видно. Снег заметает глаза, ресницы.

Вся в свиристелях стоит рябина, и хохолками качают птицы:

Мол, забрела-то, в какие дали! «Нет тебе дела, и нет постоя.

Здесь ни души: всё ветра украли — только озёра, снега да тролли.

Вот твой маяк: на верхушках сосен дремлет луна в гамаке колючем…»

Карты не ведает старый лоцман — кто он, загадочный мой попутчик?

Вышел из лесу, в мороз, как в книжке. С плеч отряхнул снеговые горы.

Отдал свои беговые лыжи, чтобы дорога бежала скоро.

Я бы его и спросила прямо, кто он — но в воздухе стынут звуки.

Думаю, он — из поры буранной. Или из рода февральской вьюги.

Вскоре рассыпался вихрем пыльным. Я отправляюсь, конечно, дальше.

К этому можно, мой друг, привыкнуть. (Знаешь, дороги не терпят фальши).

Долгой лыжнёй, да отлогим скатом — дома не раньше, чем на закате.

Держат меня еловые лапы, держат берёз опавшие пряди.

 

Колыбельная

Это рощица под небом,

невесомым сонным небом;

к январю берёзы стали

все черны и постарели.

Как ликуют свиристели,

слышно в присвисте победном.

…Я не знаю, не растаю ли

к утру в рассвете бледном.

Пусть никто не ищет даже:

снег укроет, не расскажет,

где следы мои упали,

как негаданные листья.

Но наткнётся морда лисья,

и отроют лисьи лапы

в серых пятнышках подпалин,

может, сон, а может, запах.

Ветер в соснах корабельных

знает много колыбельных —

от конца и до начала.

Так иди, иди, не бойся:

сонный парусник качался

на волне снегово пенной,

слыша шорохи прибоя.

Спи-усни. Тебе приснится

говорливая синица,

или рощица в метели,

или рифы, или мели.

 

Замки Дании

Глазами святого на тёмной иконе

глядит сквозь витую ограду олень.

В изогнутом вензеле (буквы в короне)

на бронзе старинной — зелёная тень.

Спешат верховые в охотничий домик,

в дорожную пыль оседает туман,

и роща ничем не встревожена, кроме

воинственных призраков древних датчан.

 

Хвалу королевской осенней охоте

здесь выли рожки, позолотой горя;

здесь гнали оленей, и стрелы в полёте

следя, привставали в седле егеря.

Здесь ямки в земле оставляли подковы,

на дне их под утро блестела роса.

Дрозды, перебранкой испуганы псовой,

взлетая, галдели на все голоса.

 

Охоты и битвы, трофеи и раны:

хромает один, а другой — одноглаз.

Но всем — от Хаконов и до Кристианов —

валькирий приветственный слышался глас.

Доспехи песком начищали до блеска,

на стёртых щитах обновляли гербы.

Девизы звучали сурово и веско:

о доблести, чести, причудах судьбы.

 

Заснули они, отзвенев. В Хельсингёре

спит, руки на каменный трон уронив,

один из героев. Волнуется море,

и ластится к скалам высокий прилив.

Как спится, что снится вам, Хольгер-датчанин,

охотники, воины и короли?

Вторжение шведов? Резня на причале?

Горящие в новом порту корабли?

 

Пусть дремлют. Пусть спит, морща серую морду,

на чёрном щите геральдический пёс.

Пусть слон боевой смотрит стыло и гордо,

задрав победительно мраморный нос.

Пусть спят, отдыхая от славы минутной,

вдали друг от друга, но всё же вдвоём,

русалка и мальчик (зеркальный и ртутный),

не ёжась под мелким привычным дождём.