Сталь и бархат

Можно не быть знатоком оперы и вообще не разбираться в искусстве, но невозможно, услышав нежнейшее сопрано Надежды Павловой, не вздохнуть, не сглотнуть комок в горле и не обрадоваться, обнаружив, как твоя душа откликается на звучание этого голоса. За всем этим ангельским на выходе стоит адская работа в процессе, но зритель и слушатель ее никогда не увидит и не почувствует. Наше дело — слушать и наслаждаться.

— В знаменитой «Травиате» Роберта Уилсона и Теодора Курентзиса ваша героиня статична, но очень эмоциональна. Сам режиссер говорил о том, что добивался эффекта «бури, застывшей во льду». Как он это делал? Как вы реагировали на то, что он делал?

— Для Роберта Уилсона важно было соединение в образе Виолетты Валери стали и бархата, мягкости и силы. Она внутренне очень сильная женщина, способная идти на жертвы. Лед заключается в лаконичной постановке, в скованности движений, строгих мизансценах. Но внутри всего этого должна была происходить буря. Оказалось, что голос может сделать картину более выразительной, чем тело. Фактически у тебя есть два инструмента — твой голос и твои глаза.

Я понимала, что это необычный театр и что мне нужно подчиниться, чтобы потом понять, как это сделать, что это такое. Сначала это просто была география. Режиссер не предлагал, скажем так, логичных движений: тут я поднимаю руку и прошу что-то. Нет, там могло быть совершенно нелогичное какое-то движение, которое, самое главное, надо было запомнить. Легко двигаться «по смыслу», там же нужно было соблюдать авторскую четкую географию.

Всем известно, что Боб Уилсон прежде всего художник по свету, блестящий. Свет — это главная его декорация, поэтому для него очень важно, чтобы ты был в нужное время на точке. Это очень тяжело. Он под это выстраивает свет, идут очень долгие репетиции.

— Жаль, что знаменитый дирижер Теодор Курентзис ушел из Пермской оперы и вообще уехал из России. Но говорят, что он сохранил свой дом под Пермью и иногда приезжает туда. Вы не потеряли с ним связь?

— Да, мы недавно встречались у него дома. Он приезжал после долгих гастролей, отдыхал у себя. На самом деле, он ушел в свободное плавание, но остался руководителем Дягилевского фестиваля. То есть связи с городом он не теряет. Не надо расстраиваться — у него всё хорошо!

— Какой Курентзис в жизни?

— Он очень щедрый человек, любит дарить подарки. Самое главное — ему безумно нравится удивлять и дарить тебе какие-то новые ощущения и впечатления. Для него это очень важно, чтобы ты ушел от него, вдохновленный чем-то новым. Это может быть какая-то музыка, которую ты не слышал, или кино — он очень любит кино, или, может, аромат. У него огромная коллекция духов, и он обязательно покажет, какой запах, по его мнению, подходит именно тебе.

Конечно, он гениальный музыкант, и то, как он делает музыку, не делает музыку никто. И мы, музыканты, попадаем под его… мне не хочется говорить гипноз, я бы назвала это обаянием. Такое темное обаяние. И мы с удовольствием отдаемся ему, он умеет вести за собой, убеждать. И когда он ведет репетицию, он говорит такие вещи, что ты понимаешь: да, так и должно быть.

— Зная такое количество партий на итальянском языке, вы, наверное, можете уже общаться при помощи фраз из опер?

— На самом деле, все общаются на английском. Я могу перекинуться парой фраз на итальянском, но чтобы полноценно общаться, нужно серьезно сесть учить язык. В опере другой язык, другое формирование предложения, речи.

— Бывает, что на спектакле текст вылетает из головы? Что делать в этом случае?

— Ну, ты что-то такое похожее поешь, изображаешь. Мы живые люди же, не машины. Вылетает иногда вообще на ровном месте: ты поешь спектакль много-много лет и вдруг тебя клинит — и всё. Сначала споешь какую-нибудь гласную, а потом автоматически приходит текст.

— Монтсеррат Кабалье утверждала, что на каждом спектакле теряет около трех килограммов веса. У вас тоже так?

— Пение — это очень активная дыхательная работа, поэтому уже идет потеря веса. И потом это очень сильное нервное напряжение. Кроме того, на сцене огромное количество света, софиты — это всё плавит тебя безбожно. Тяжелая работа!

— Вы сами говорили, что между голосом человека и его характером есть связь. У вас, например, нежнейший ангельский голос, значит, и характер такой же?

— Бывает по-разному. Иногда прекрасные певцы оказываются людьми не очень. А бывает, что у человека противный тембр голоса, и характер такой же неприятный. Я это имела в виду.

За собой я стала замечать, что часто становлюсь нетерпимой, но это касается только работы. Когда ты адски устаешь, стопроцентно отдаешься на сцене, максимально качественно работаешь, то, соответственно, у тебя возникают и серьезные требования к организации концертов, проживанию, перемещениям. Я не люблю непунктуальных людей. Когда я была младше, могла не обращать на это внимания, а сейчас меня это стало задевать. К себе я предъявляю максимальные требования, и взамен мне тоже хочется получать по максимуму. Вот в этом изменился мой характер, и я понимаю, что это не самая лучшая моя сторона.

— Европейский подход!

— Это уже европейский подход, да. Когда ты приезжаешь в город и тебя встречают у трапа самолета, и потом за руку приводят на репетиционную площадку, ты, конечно, привыкаешь к таким вещам. А когда приезжаешь и тебя никто не встречает, тебе хочется развернуться и уехать. Я сочувствую Ларисе Гузеевой, когда она рассказывает, что уехала обратно, когда ее не встретили на вокзале, потому что у администратора сломалась машина. Значит, надо было озаботиться заранее. Выехать за два часа. Или прислать другую машину — всё что угодно.

— Двигаясь к признанию такого уровня, вам приходилось что-то приносить в жертву?

— Прежде всего страдает моя семья, которая меня редко видит. Это самая главная жертва, довольно болезненная. Но артистическая жизнь такая… Конечно, мама должна быть всегда дома, но тут мама не совсем обычная женщина, поэтому… Это самая главная жертва. Все остальное — приобретения. Но я всегда стараюсь видеть больше плюсов, чем минусов. Плохой вид из окна? Зато комната большая! Я стараюсь жить по такому принципу.

— В родном городе Владимире вы, наверное, в особом почете?

— Не поверите, во Владимире даже не знают о моих приездах туда. Поэтому для меня это такая отдушина… Я там просто человек и всё. Я достаточно рано оттуда уехала, не давала там концертов ни разу. Я не испытываю по этому поводу переживаний, напротив, я приезжаю во Владимир просто жить, быть мамой. Когда я уезжаю туда, меня никто не беспокоит — ни директор, ни агенты, и когда раздается звонок по телефону, для меня это как вторжение НЛО. Я успеваю забыть, кто я и что я. Я вообще не пою дома, не открываю ноты. Даже борщи не варю — мама понимает, насколько я устаю.

— И песен за столом не поете?

— Вообще не пою. Меня даже не просят. И даже если в какой-то компании начинается: «Надя, спой!», мои все сразу: «Нет-нет, она не будет петь». Я пою, когда у нас серьезные праздники, юбилеи, когда мы в ресторане, когда гостей человек тридцать.

— Правда, что вы распеваетесь народными песнями?

— Русскими народными — да. Они самые распевные. «Ничто в полюшке не колышется» — это как вокализ, ты распеваешь дыхание. Бывает, нет возможности распеться, тогда просто разогреваешь резонаторы. Я уже говорила на встрече в консерватории, что никогда не выхожу к оркестру или на самую простую репетицию не разогретой. Балетные же тоже разогревают свои мышцы.

— Вы поете, как дышите, очень легко. Это такая техника?

— Да, меня всегда учили, что в голосе не должно слышно быть труда. Если зритель слышит, что происходит какая-то работа, ему тяжело получать удовольствие. И в том-то и заключается работа, что надо добиться того, чтобы никто не понял твоей работы, никто ее не услышал. И тренируешься делать на своих уроках, «впеваешь» каждый интервал. У нас есть такое понятие «впеть», и бывают, кстати говоря, партии, которые сразу ложатся на голос, и ты поешь их с удовольствием, а бывают партии, где надо постараться. Вот мне сразу очень хорошо легла партия Лючии ди Ламмермур на голос. Может, я так долго о ней мечтала, что просто уже себя запрограммировала на это? А в «Пассажирке» Вайнберга было сложнее, но, может, на нее просто не хватило времени.

— Какие ваши работы последнего времени произвели на вас особое впечатление?

— Наверное, спектакль Кирилла Серебренникова «Барокко» эмоционально во мне много что перевернул. Я оказалась в драматическом театре, увидела, как работают драматические артисты, и это на меня очень повлияло. Мне нравятся в театре эксперименты. Я всегда за новое — не боюсь авторских прочтений и считаю, что театр должен развиваться. Единственное условие — на сцене всё должно быть убедительно. Не надо шокировать публику ради того, чтобы устроить некий «кипиш». Всё должно быть в контексте, я бы так сказала.

— Что и где вы будете петь в этом году?

— Сейчас у меня будет постановка в Большом театре. Вообще 2020 год у меня отведен под город Гамбург, много проектов будет там. Например, интересный проект в Эльбской филармонии с «Песенками Маргариты» композитора Локшина. Дирижер Андрей Борейко пригласил меня в проект, услышав, как я исполняю «Песенки Маргариты» в записи на YouTube. Потом будет «Риголетто» в гамбургском театре. Но самое главное для меня — это Зальцбургский фестиваль в 2020 году. Я буду там петь в «Дон Жуане» Ромео Кастеллуччи и Теодора Курентзиса.

— Вы сейчас вспоминаете свою жизнь в Петрозаводске?

— Это такое, знаете, дорогое, родное, какое-то, хочется сказать, маленькое сердечко внутри. Здесь я сформировалась. Я помню, как моя коллега, уезжая, сказала: «Главное, о чем я буду переживать и чего мне будет не хватать, — это люди и озеро». Я понимаю, о чем она говорила. Мне тоже этого не хватает, особенно людей. Сколько они для меня хорошего здесь сделали! Может, поэтому сейчас мне важно добиваться высоких результатов — я хочу, чтобы мои учителя гордились мной.