«Советую читать на ночь!»

В новом материале проекта «Персона» мы разговариваем с преподавателем и литературоведом Вячеславом Яковлевым о времени, литературе, фильмах, где есть мистика, анекдотах Хармса и школьной программе по литературе.

С 2016 года Вячеслав Яковлев не ходит на службу в университет. Переживает, что возможностей рассказывать о любимых русских писателях стало меньше. Что книги уже не вмещаются на полки, поэтому частично сложены в коробки и стоят в кладовке. Что литература и вообще гуманитарная сфера перестала быть приоритетной в образовании. Между тем жизнь не стоит на месте, меняются и искусство, и отношение к нему. И наблюдать за этим тоже интересно.

— Мне кажется, что вы так много знаете о Гоголе, что сами стали немного похожи на него!

— Ну, нос у меня достаточно длинный, гоголевский. Когда отмечали юбилей Гоголя — 175 лет, солидная дата, я со своим научным руководителем Моисеем Михайловичем Гином поехал в Полтаву, на родину писателя. Мы погуляли по гоголевским местам, побывали в музее Полтавской битвы. На обратном пути я попал в купе к коллегам-москвичами, они мне сказали: «А вот вы могли бы сыграть молодого Гоголя». Спасибо. Тогда у меня волосы были потемнее, и нос был еще длиннее, так что какие-то внешние черты были.

— Специально делали что-то, чтобы было совсем похоже?

— Нет, специально нет. Вообще, то, что касается прически и прочего, — это другое. Недавно молодые люди то затылки брили, то ирокезы на голове носили, то разными цветами красились… У нас было другое — нам очень хотелось под битлов опустить волосы на уши. Это было запрещено. Учителя стояли в дверях школы и таких волосатиков отправляли стричься, но мы окольными путями проникали в школу. Это, скорее, оттуда, не от Гоголя.

— Я знаю, что вы киноман. Спокойно могли студентов с лекции отпустить на хороший фильм в кино.

— В свое время Наталья Патроева, завкафедрой литературы и русского языка, предложила мне у своих магистров прочитать курс, к которому я давно шел, — «Русская классика на экране». Я такой спецкурс один раз всё же успел прочитать.

— Вы видели сериал «Гоголь»? Понравился вам?

— Многим моим знакомым он не понравился, что-то там не понятно. Да, конечно. Это даже не Птушко, не Александр Роу, не наши сказочники. Это, скорее, сделано в сновидческой манере Дэвида Линча. В этом нужно разобраться, я думаю, что они поработали не зря. Я видел отдельные серии только, но скоро дойду до него и посмотрю целиком.

— Как вы относитесь к другим постановкам и экранизациям Гоголя?

— Мне кажется, что у Александра Роу, с его сказочными задумками, в большинстве своем прекрасные экранизации Гоголя, близкие к тексту. Вообще Гоголя ставить очень трудно. Например, замечательный актер и режиссер Ролан Быков поставил фильм по повести «Нос». И, вы знаете, это на самом деле не Гоголь. Потому что он попытался кое-что нам объяснить. Например, почему Иван Яковлевич, цирюльник, такой странный? И ясно, что это потому, что он выпивает. Он снабдил кино своими добавлениями: вот герой утром просыпается, опускает ноги, оглядывается, лезет под кровать, вынимает оттуда шкалик, прячет его. «Я, Прасковья Федоровна, пожалуй, кофе сегодня пить не буду. Я хлебца поем». Он уходит на двор, возвращается уже довольный, тепленький, садится за стол, берет хлеб, начинает резать. Вот всё психологически понятно. Но та мистика, которая есть у Гоголя, она все-таки в фильм Быкова как-то не вошла. Она в него не вмещалась. Он более земной, более реалистичный. А, между прочим, когда-то Ролан Быков играл Акакия Акакиевича в экранизации повести «Шинель», там режиссером был Баталов. Вот там Баталов всё же нашел эту мистику. Когда за этим значительным лицом, которое оскорбило Акакия Акакиевича, гонится преступник и прыгает ему на плечи, мы видим, что это здоровенный мужичина. Но когда этот перепуганный чиновник поворачивается, то над ним появляется летящий Акакий Акакиевич. Разбойник был другой, но встревоженная душа этого чиновника видит в нем того, кого он обидел. Замечательная находка!

Накануне 1984 года мне довелось быть в Москве на прогоне спектакля «Ревизор» в театре «Современник». Нас, преподавателей русской литературы, пустили в зал, и мы сели тихонечко за режиссером и смотрели, что там у них получилось. Вы знаете, фантастика! Диалог Марьи Андреевны и Анны Антоновны, их играли Галина Волчек и Марина Неелова, — это было чудо. Они не просто спорят, кто какое платье наденет, они эти платья примеряют. И, в конце концов, из-за какого-то платья они даже подрались. Это было здорово. Гафт, умница, действительно сыграл умного городничего. А ведь у Гоголя так и было сказано: человек, по-своему неглупый, хотя и погрубевший на службе. Он сыграл умного! Он не трясется от страха. Ему сказали, что ревизор приехал. «Да нет, не может быть!» — «Точно он!» — «Ладно, сам поеду!» И вот он входит, а Хлестаков спрятался за дверью. Городничий внимательно осматривает комнату. Приезжий из Петербурга остановился в этом клоповнике? Сканирует комнату. Когда вошел Хлестаков, он просканировал его. А потом повернулся к Бобчинскому: «Эх, балда. Дал бы тебе, и так нервы на пределе». И вот он уже ушел, но вот тут сработала самонадеянность Хлестакова, который просит у городничего взаймы рублей 200. Какой нормальный человек у городничего попросит денег взаймы? И городничий попался — ревизор приехал! Он попался на тех законах, по которым жил. Прекрасно, гениально.

— Мистика Гоголя оказала влияние и на вас?

— Да, к мистике меня, безусловно, тянет. И вообще, Гоголь со школы был любимый. Из зарубежных авторов — Гофман. Когда я прочитал его «Крошку Цахес», я тут же пришел снова в библиотеку: что у вас еще есть? Оказалось, что был трехтомник. Сейчас у меня дома есть его шеститомник и отдельные тома из собрания сочинений Гофмана на немецком языке. Трехтомник я тогда прочитал от корки до корки. В те годы люди любили оставлять в книгах примечания. И кто-то напротив повести «Майорат» старой перьевой ручкой написал: «Советую читать на ночь!» Я послушался и прочитал на ночь. Вот это мистика! Действительно, волосы встают дыбом. Да, меня к этому тянуло. Но всё равно больше всех я любил Чехова. Он был ближе мне с его рационализмом, с его сомнениями относительно веры: есть Бог — нет Бога, между этими понятиями лежит огромное поле, и чтобы перейти его, человеку требуется вся жизнь. Его рациональные, но в то же время духовные и религиозности искания, — мне они более близки.

Когда-то томик Чехова стоял у меня на книжной полке, которую сколотил отец. Сейчас мне, как говорится, книги некуда девать. Они на книжных полках не размещаются, в кладовке стоят коробки картонные, куда положены книги. Ну, это смерть книгам. У меня, конечно, записано, что там лежит, но они в коробках.

— Как сделать, чтобы детям было не скучно изучать русскую классику?

— Да, в школе бывает так, что учитель может просто отбить вкус к литературе. У меня было не так. Во-первых, я жил в другое время. В школу я пошел в 1959 году. Тогда читали все. Во-первых, регулярно покупались детские книжки — Чуковский, Маршак, Михалков, Агния Барто и другие. Эти стихи всем были знакомы с детства. Устраивались концерты, ставилась табуретка и дети читали их вслух. В первом классе можно было записаться в библиотеку. Мы шли записываться всем двором. В библиотеку ходили всем двором. Летом это было замечательное зрелище: в те годы люди жили довольно бедно, поэтому летней одеждой младшеклассников были трусы. И всё. И вот представляете, стайка ребятишек в трусах со двора, человек 5-7 и больше, бегом в библиотеку. Нас пропускали. Никого не смущало, что мы босиком и только в трусах.

Читали все. Читали отличники, читали двоечники. У меня был сосед в доме через дорогу, его в третьем классе не приняли в пионеры. Боялись, что он может опорочить честь пионерской организации. Но читателем он был страстным. Больше всего на свете он любил читать. Сейчас книга постепенно уходит, а интерес к литературе пропадает.

Я регулярно смотрю передачу «Своя игра» — хорошая спокойная игра, нормальные вопросы. «Кто хочет стать миллионером» — это в большей части игра для пиара. «Всемирные игры разума» — нормальная игра, вопросы более-менее сносные. А вот в передаче «Что? Где? Когда?» зрители присылают такие вопросы, что попробуй догадайся. И в этих интеллектуальных играх я обратил внимание на то, что игроки не любят вопросы по литературе, искусству, кино, театру. Им задают вопрос: кто из писателей обращался к Ленину с гневным протестом против агрессии, которую проводили новые власти? И показывают портрет человека с такой мощной шевелюрой, бородатый. Кто это? Посмотрели наши знатоки и говорят: «Эмиль Золя». А этот кудлатый, бородатый — Владимир Галактионович Короленко. Не узнали. Хорошо. Положим, Короленко из второго ряда. Но как можно не узнать классический портрет Гончарова? Или, допустим, в опере муж Татьяны Лариной поет: «Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны». Так было у Пушкина? Не так! В том-то и дело, что у Пушкина наоборот. Это поет престарелый супруг Татьяны (хотя на самом деле, он не престарелый, это его в опере состарили). У Пушкина же: «Любви все возрасты покорны, но юным, девственным сердцам ее порывы благотворны». То есть люби в молодости, а уж в старости сиди спокойно.

И вот много-много раз они так попадались на пушкинских и гоголевских вопросах. Они не узнали замечательную лужу из гоголевского Миргорода и решили, что если лужи и грязь, то это Салтыков-Щедрин. Нет, это у Гоголя такая лужа-океан. Оказывается, даже знатоки как-то от литературы постепенно отходят, жалко. Поэтому, хотя я и пенсионер, всегда соглашаюсь что-то читать для любой аудитории. Сейчас я читаю лекции в «Открытом университете», в консерватории, библиотеке, Академии наук. В конце года будет юбилей Некрасова — уже пообещал прочитать лекцию.

— Считается, что русская литература увеличивает рефлексию. Нужно ли без конца в себе копаться?

— Помните фильм «Дочки-матери» по пьесе Володина? «Мы — самоеды. Стыдясь, скорбя, не жрём соседа, едим — себя». Мне кажется, рефлексия — особенность нашего менталитета, нашей души. Нам нужно разобраться в себе, понять себя. Конечно, порой это приводит к результатам комическим. Есть же такой анекдот, что людоед проснулся посреди ночи, сел на край кровати и начал стонать: «Зачем жил? Для какой цели родился?» А жена ему: «Предупреждала — не ешь на ночь филолога». Да, действительно, хочется понять, кто я такой, зачем живу? Это особенность нашей литературы. Кому-то это может не нравиться, кто-то может по этому поводу сокрушаться, что мы не умеем по-настоящему писать романы. Вот французы — да. Если у него любовный роман, то он и напишет такой роман. А тот, кто написал «Анну Каренину», писал только о любви? Нет! Там вся жизнь во всей ее неохватности. «Война и мир»? Так он даже не называл это романом. Роман-эпопея — не толстовское определение, это потом придумали. А он называл это — книга. Библия — это тоже книга, то есть всё, что можно сказать о жизни, о семейной, исторической, философские размышления, социально-психологические аспекты, — всё вошло туда. Это и есть русская литература.

Вячеслав Яковлев: «Зачем жил? Для какой цели родился?». Фото: «Республика» / Михаил Никитин

— Вы сразу стали филологом?

— После школы я пошел работать в «Карелгражданпроект» рабочим в отделе геодезии (до этого времени геодезистом я работал с отцом). Весной 1970 года меня призвали в армию. Постепенно я обрастал профессиями. Еще до армии я получил специальность «механик передвижных электростанций». В армии стал специалистом по засекречивающей аппаратуре связи. Ко второму году службы я уже был начальником станции. После университета я работал два года в школе, преподавал русский, литературу и начальную военную подготовку. Да, я был военруком! Мне кажется, все мои специальности не пропали. Они помогали мне лучше понимать литературу и жизнь.

В 1979 году я начал преподавать в университете. Мой стаж — примерно 40 лет. До 2016 года я был в штате, потом работал на условиях почасовой оплаты. Процесс оптимизации коснулся всех. В университете стали кроить ставки, и в конце концов декану Кунильскому осталось только развести руками: кому отказывать? Отправлять ли на пенсию тех, кто давно пенсионер, или просить уйти кого-то из молодых преподавателей?

— Как вы относитесь к запретам на издание каких-то книг?

— Мне в свое время очень мешали всевозможные запреты. Сначала были ограничения по возрасту. Я помню, как первоклассником пришел в библиотеку, взяв у отца бумажку-поручительство. Я сразу выбрал себе книгу — «Охотники за сказками». До сих пор ее помню, одно название приводило меня в восторг. А мне говорят: «Ну, что ты, деточка, это для пятого класса». И вручают мне книжку «Сашка-первоклашка». Потом я научился прибегать к хитростям, чтобы прочитать ту книгу, до которой я еще, оказывается, не дорос. Таким образом я прочитал «Наследника из Калькутты». Его полагалось читать в седьмом классе, а я был в пятом.

Знаете историю этой книги? На обложке стояло двойное авторство: Штильмарк-Василевский. На самом деле ее написал один Штильмарк, а Василевский был начальником лагеря, где он сидел. Книжка «Наследник из Калькутты» была издана в той замечательной серии фантастики и приключений, которая еще называлась «рамочка». На обложке был изображен человек: шляпа-треуголка, камзол, ботфорты и два пистолета в руках! Как в пятом классе это не прочитать!

Потом, где-то в 1986 году, вышло первое произведение запрещенной литературы — «Новое назначение» Александра Бека. И вы представляете, в Ленинке, куда люди приходят читать серьезные вещи, журнал с этим романом ходил по рукам.

Помню, как с нами в комнате жил один доцент из Одессы. Он крайне негативно относился ко всей нашей литературе советского периода — это всё мусор, всё отсеется. Если кто и останется, то только Булгаков и Платонов. А мы Платонова-то и не знали! А когда на нас хлынула эта запрещенная литература, которая держалась под спудом, наша и переводная, было так здорово, это была такая эйфория!

Когда началась перестройка, молодежь проснулась и появились свои доморощенные анархисты. Однажды выхожу из университета, это был конец 1980-х, и вижу двоих молодых людей, которые клеят какие-то листовки. И молодой человек ко мне обратился с вопросом, типа, вы за свободу или за анархию? Я развел руками. Шило и мыло, что тут выбирать? А девушка ему с презрением: «Да что ты с ним разговариваешь, не видишь, что он коммунист?» И прошла мимо меня. Вы знаете, я не был в партии, я не был даже в комсомоле. Когда в 1960-е годы все мои одноклассники вступали в комсомол, я заупрямился. В школе мне говорили: «Как ты не комсомольцем в университет пойдешь, тебя же не примут!» Вместо университета я оказался в армии, на первом же собрании устроили массовый прием в комсомол. Я снова не захотел. Между прочим, нас за это наказывали. Во время комсомольских собраний комсомольцы сидели и дружно дремали под выступление комсорга. А «несознательных» выводили на работы погрязнее, чтобы знали, что это такое — быть не комсомольцем.

— Вам понравились анекдоты Хармса о Пушкине, Гоголе и других писателях, когда вы впервые их прочитали?

— Это было очень весело. В вашей рубрике «Персона» уже выступал Семаков. Как-то мы с ним вместе поехали на картошку, а он уже читал Хармса, поэтому выдавал такие перлы: «Пушкин и Гоголь решили напугать Жуковского, спрятались под скамейку. Появился Жуковский, а тут они как выскочат!» И вот это он замечательно произносил. Это было весело, это была игра. Хотя Хармс — фигура сложная. Отец категорически не принимал его произведения — это разрушение литературы! А Хармс на это говорил: «Запретите прогресс!» Искусство, конечно, всегда меняется. Меняется литература, живопись, стили меняются, музыка. Вот наша консерватория носит имя композитора Глазунова. В числе учеников Глазунова был и композитор Скрябин. И Глазунова спрашивали: как вы относитесь к его музыке? Он говорил: «Отрицательно, но за этой музыкой будущее». Ему не нравится, но он знает, что за этой музыкой будущее, и с этим ничего не поделаешь.

Вячеслав Яковлев: «Мне очень нравится выходить к людям». Фото: «Республика» / Михаил Никитин

— Какие вещи вы считаете для себя самыми важными?

— Так получилось, что то, чем я занимался в университете, стало основным содержанием моей жизни. То, что было ранее, когда я где-то работал, служил и прочее, это как будто была подготовка к этому главному, которым я в конце концов и занялся. Мне очень нравится выходить к людям. Нравится, когда о литературе говорят люди разных специальностей и я стараюсь понять, чем они живут. А не нравится мне то, что, увы, в результате всех этих перемен я в основном оказываюсь не у дел. Для меня это, знаете, постепенное умирание. Постепенное оглупление. Наступает такой процесс… деменция-не деменция… Просто начинаешь что-то забывать, это грустно. Но жизнь идет, и, если меня позовут выступить с какой-нибудь темой, я пойду.