«Кто проиграл пять сотен, тот еще не Паганини»

«Вначале было слово», — говорит Павел Милюков в студии «Сампо ТВ 360°», — это неправильно. Вначале была тишина, а потом был звук». Поскольку Павел Милюков — скрипач, можно сказать, от бога, то он знает, что говорит.

На запись интервью Павел Милюков пришел с двумя небольшими кофрами. В первом была самая дорогая скрипка работы Антонио Страдивари, во втором — смычок. Обстоятельство, что предмет, стоимость которого исчисляется примерно миллиардом рублей, лежит в углу студии, очень впечатляло. К сожалению, формат передачи «Персона» не позволил нам записать звучание знаменитого инструмента. Всё это в полной мере смогли ощутить только случайные свидетели фотосессии, проходящей в арт-пространстве «Синий коридор», и публика, пришедшая в Карельскую филармонию на концерт с участием известного скрипача.

— Какие обстоятельства влияют на то, что скрипка хорошего мастера даже через 300 лет звучит феноменально?

— Когда-то было дерево, потом его спилили, оно как-то хранилось, долго сушилось, а потом попало к мастеру. Мастер в начале 1700-х годов сделал из него инструмент, поставил туда струны, которые тогда были актуальны. Через сто лет после этого почти у всех старинных инструментов того времени убрали так называемую шейку, которая под грифом, где рука. А еще через какой-то промежуток времени появились металлические струны. И вот сегодня мы слышим вовсе не тот звук, который задумывался тем, кто спилил дерево, самим мастером и композитором, а некую компиляцию всех последующих метаморфоз. Вот это интересно.

В чем секрет звучания скрипки Антонио Страдивари? Ответа нет. Возможно, самым главным окажется какой-то очень обычный факт, типа влияния малого ледникового периода или солей в воде на этот кусок дерева, из которого потом сделают скрипку. Уже проводились молекулярные исследования, но пока нет ответа, почему так особенно звучат инструменты, сделанные в период с 1700 по 1740 год. Это действительно самые лучшие инструменты в мире до сих пор.

В какой-то момент имя Страдивари стало нарицательным, и сегодня мастера из десяти моделей девять делают по модели Страдивари, а одну делают по Гварнери. Со Страдивари там вообще не всё понятно. Известно, что он умер в 90 с лишним лет, при этом его золотой период начался в 1700 году, когда ему было уже 60. Всем известно, что в 60 лет руки уже не такие точные… Ну, там много вопросов. Почему до этого периода у Страдивари было всего несколько выдающихся инструментов, а после — уже сотни? Лучшие — с 1700 по 1733-1734 годы. Самые лучшие были сделаны в период с 1710 по 1720 год, когда мастеру было уже за 70.

— Как можно получить право играть на скрипке Страдивари?

— Государственная коллекция уникальных музыкальных инструментов Российской Федерации, собранная в основном,в 1917-1920 годах, является одной из самых крупных коллекций мира. Сегодня она насчитывает не одну и даже не две сотни таких, можно сказать, топовых экземпляров всемирного наследия. И я являлся абонентом этой коллекции довольно часто, с 2002 года примерно по 2012-й. Эта практика такая была нормальная, притом общемировая. Многие коллекции в разных странах мира предоставляют возможность играть на этих инструментах своим музыкантам. В каждом случае определяются свои правила страховки и аренды инструмента. Сегодня, наверное, всё стало сложнее, потому что цены стали заоблачными, просто страховые премии заоблачные (после записи Павел рассказал, что страховка не самой дорогой скрипки Страдивари — несколько миллионов рублей в год), не говоря уже о стоимости самих инструментов. Это плохо для нас, музыкантов, для слушателей. Со временем обычный слушатель перестанет слышать звук этих инструментов, и музыканты лишатся доступа к ним, потому что это будет очень дорого.

— На скрипке Паганини могут играть только победители конкурса его имени в Генуе. Это действительно такой исключительный инструмент?

— Да, раньше конкурс имени Паганини проходил раз в два года, и его победителю давали возможность поиграть на концерте на скрипке виртуоза. Я не играл, но я знаю тех, кто играл. Конечно, говорят, что она действительно,одна из лучших работ Дель Джезу Гварнери. Я играл на его работах, это такой Рафаэль нашего мира. Он был такой молодой, такой талантливый и такой не от мира сего… Вот Страдивари был человеком очень строгих взглядов, и в работах это очень видно. А Дель Джезу, кажется, мог вырубить скрипку просто топором, и это было гениально. Мастера копаются в этих миллиметрах, смотрят, куда идет какой уголок, а я беру их скрипку и играю, я должен почувствовать то, что внутри. А сами они этого не могли сделать! Даже Страдивари. Ни один мастер не понимал, что он в общем-то делает. Вот я к этому размышлению пришел и теперь живу с этим. Теперь вы вот тоже.

— Почему мастер не знал, что он делает?

— Потому что я беру скрипку, и у меня готовы руки, у меня смычок определенный, который с годами совершенствуется. И сегодня мы можем, грубо говоря, выжать максимум из этого шедевра. А они-то не знали этого! Я уверен, что даже у большого мастера могло не хватать струн, чтобы нацепить их на все его инструменты. Вы представьте себе Кремону в 1720 году. Там было две на две улицы, и на каждой из них сидели представители трех гигантских семей: Гварнери, Страдивари, Амати. Там табуретку, наверное, было найти сложнее, на которой сделать скрипку, чем саму скрипку.

— В чем, как вам кажется, была магия игры Паганини?

— Ну, если мы не можем понять, что делал Страдивари, то что делал Паганини, трудно себе даже представить. В основном была, я думаю, какая-то созданная им аура, чтобы его воспринимали определенным образом еще до того, как он издавал первый звук. Сейчас этой методикой пользуется большинство в «ТикТоке»… Нас сейчас исследователи Страдивари и Паганини в порошок сотрут за эти слова.

— Нужно ли академическую музыку приближать к современным формам, делать ее более доступной для понимания?

— Я не думаю об этом. Когда задумываюсь, то думаю об этом ровно пять минут. Мне сложно представить, чтобы в концерт Бетховена добавили рок-гитару, и это было бы нормально. Хотя, возможно, это и привлечёт молодых тиктокеров. Кто-то даже рад, что такую публику привлекают в академический зал. Я не очень понимаю это и не верю, что это хорошо. Я не понимаю, как можно привлечь к математике, сказав, что два умножить на два будет пять. Я сейчас скажу, наверное, жуткую вещь: может быть, если всё-таки это искусство умирает, то пусть оно умрет достойно?

А с другой стороны, один процент людей в мире все же знает, что существует классическая музыка. И они своих детей воспитывают немножко по-другому, иначе, чем вот эти 99 процентов. В Старом Свете, кстати, нет таких вопросов. Они просто знают, что это надо уважать и всё.

По идее, мы единственная страна, где есть государственные музыкальные школы. Это уже говорит о многом. Значит, у нас к музыке причастности больше с самого раннего детства.

— Наше отечественное музыкальное образование сейчас считается крутым?

— Сегодня, когда мы можем за две секунды дойти до телефона и узнать про культуру любого народа, сложно говорить о какой-то своей школе. Да, у нас была советская великая наша школа, но мы в одночасье ее лишились, и сейчас не будем об этом говорить. Всё это время мы пытаемся вернуть, наверстать и сколотить что-то на этом фундаменте. И вы знаете, удается, мне кажется. Сейчас в моем родном городе строится музыкальная спецшкола, там будет интернат, концертный зал, образовательная и музыкальная школа — всё в одном.

— Вы участвуете в строительстве?

— Немножко да, участвую. Очень хочу, чтобы она построилась. Я однажды на конференции в «Сириусе», образовательном центре поддержки одаренных детей, рассказал историю о том, как я мечтал в своём родном городе Пермь ходить в школу, где в программе будут география, математика, сольфеджио и музлитература. Чтобы не в разные концы города ездить каждый день. Сейчас мы очень надеемся, что осенью 2023 года такая школа на 300 мест откроется в Перми. И это будет счастье.

— Вы признанный исполнитель, но не перестаете сами учиться до сих пор?

— Я думаю, что мне в жизни очень повезло, в каждом аспекте. Бывают неприятные мелочи, но они бьются о борт корабля, и там их перерубает винтом. Так получилось, что я учусь у лучших людей в мире. На данный момент я являюсь официальным студентом самого лучшего педагога в мире — Бориса Кушнира. Я до сих пор у него официально учусь в Венской консерватории. В этот же момент я преподаю в Московской консерватории, самом знаменитом вузе мира для музыкантов. И в этот же момент я играю на сценах с лучшими дирижерами, оркестрами, в самых лучших залах. И еще я играю на лучшем инструменте в мире. Всё это у меня происходит в одномоментно. Я сегодня могу заниматься со своим великим профессором, сегодня же я занимаюсь со студентом в одной из лучших консерваторий мира и вечером выхожу на концерт. Сейчас я обдумываю, как бы сделать, чтобы начать заниматься совсем с маленькими детьми. Это сложно уже по времени, надо будет перестать спать, наверное.

— Я читала, что вы, выступая на гастролях в регионах, спокойно оставляете все свои дела, если кто-то просит вас провести мастер-класс. Это так?

— Может, кто-то думает, что у нас сейчас культура падает? Нет. К Ростроповичу подходили и говорили: «Мужик, отойди, дай баян послушать!» А ко мне подходят и спрашивают: «А вы можете меня на скрипке научить играть?» Что-то произошло, наверное. Конечно, мы идем и занимаемся.

— Нужно ли музыканту иметь ряд пережитых сильных ощущений, чтобы хорошо сыграть великое драматическое произведение?

— Могу ли я, не потеряв близкого человека, сыграть трио Чайковского, например, да? Вот прямой ваш вопрос. Вы смотрите фильм и там есть сцена, над которой вы плачете. Плачете, смотря на прямоугольник экрана. Я играю последнюю страницу трио Чайковского и тоже плачу. Я даже не накладываю его переживания на свои, но, между тем, что-то происходит внутри. Сочетание звуков и нот это вызывает? Вряд ли. Наверное, это в голове. Красота картины не на стене, правда? Ну, они же смотрят на «Мону Лизу», фотографируют ее, но красоту ее видно не каждому. Не думаю, что чтобы сыграть концерт Паганини, нужно пойти и проиграть пять сотен партий в карты, скрипку Страдивари и поссориться с женой. Нет, надо заниматься как проклятому, чтоб сыграть это.

В конце нашей беседы мы попросили артиста сказать о себе несколько фраз.

— Мне кажется, я ленивый человек. Я не могу подряд прозаниматься четыре часа, мне сразу надо прилечь. Мне хотелось бы заниматься восемь часов. Ну, хорошо, семь. Ни один музыкант не говорит правду, когда его спрашивают, о чем вы думаете на сцене. Я не слышал правдивого ответа. По идее, на вопрос, о чем вы думаете на сцене, я должен ответить, что это глупый вопрос. Я ни разу так не ответил, потому что это расстроит человека, он скажет, что я хам.