«А что, если границ нет?»

В Петрозаводске появился театр для 10-месячных детей. Звучит не очень правдоподобно. Но если верить Анне Ивановой-Брашинской, режиссеру и педагогу, бэби-театр предлагает и детям, и их родителям, и самому театру сделать какие-то важные для себя открытия. Как мы будем вести себя в непривычной, не повседневной среде, что почувствуем, поможет ли это нам в приобретении нового опыта общения и с ребенком, и с окружающим миром?

Бэби-спектакль «Кубики» был создан этим летом в Театре кукол. Работа стала возможной благодаря российско-финляндскому проекту «Театральный перекресток / Theatre Crossroads». Визуальный пластический спектакль, который Анна Брашинская называет не спектаклем, ориентирован на детей от 10 месяцев до двух с половиной лет и их родителей. Каждый раз он играется по-своему, потому что зрители здесь – настоящие участники действия, состоящего из 30 минут ритма и тишины, музыки и импровизации.

— Бэби-театр — что это такое? Нужен ли вообще театр совсем маленьким детям?

— Если бы меня спросили, нужно ли вести ребенка 3-4 лет в театр, я бы сказала, что нет. Когда ребенок захочет, он сам придет. А если мы его приводим сами (а в нашем случае – приносим), то это должно быть нужно тому, кто его несет. Или театру.

Бэби-театр — это направление современного искусства, которое возникло в Европе сильно раньше, чем в России. А Россия подхватила, наверное, лет 7-8-10 назад. Мне кажется, что это явление возникло для того, чтобы расширить сферу влияния театра, а не потому, что нам захотелось снизить возрастную планку для детей, приходящих в театр.

Я почти на 100% уверена, что это началось из-за неудовлетворения художников, которые работают в перформативных сценических искусствах, типом общения со зрителем. Мне кажется, что в какой-то момент начался кризис театра, в котором танцовщики, артисты нового цирка, художники, музыканты, а вслед за ними и деятели театра начали подвергать сомнению заданное режиссером общение со зрителем. Они поняли, что сам процесс общения «здесь» и «сейчас» важнее того, что нужно донести до зрителя по законам условного театра, где есть сцена, рампа, границы. Это поменяло всё сразу. Художник начал рисовать в присутствии ребенка, музыкант допускал, что ребенок может в какой-то момент подойти и дотронуться до струны. И мне кажется, что и театр на это откликнулся.

— Бэби-театр нужен для поиска нового языка для актера?

— Сейчас этот исследовательский поиск в театре — не мода, а потребность почему-то вернуться к началу и усомниться в правильности ответов на вопросы. Мне кажется, что бэби-театр позволяет актеру понять, зачем он вообще выходит на сцену, исследовать отношения актера и зрителя. А что, если зритель не знает, что такое театр? Как 10-месячному ребенку объяснить, что нужно сидеть здесь, смотреть туда, в туалет нельзя, хлопать и радоваться можно, разговаривать нельзя? Эти условности когда-то возникли, но не были изначально присущи театру. Это то, что возникло в театре, где есть разделение на два пространства: показывающего и смотрящего.

И, конечно, не только в бэби-театре, но и во всех видах театра мы наблюдаем, что всё сознательно ломается и исследуется: а что, если границ нет? Что, если спектакль происходит не в театре, а в пространстве города? И не обязательно site-specific, когда мы в разрушенной церкви это играем или в сквоте. А что, если мы идем по городу, и город становится декорацией этого спектакля? Мы можем играть спектакль в поезде, в метро, на крыше… Сейчас делают спектакль, который идет 365 дней, и этот спектакль одновременно осуществляется в разных концах России, и при этом его ни один зритель и даже сам режиссер никогда не увидит целиком, потому что постичь все, что происходит вокруг, целиком не удастся. Нам нужно бросить эту утопическую идею, что мы можем понять этот мир.

— Что может понять 10-месячный ребенок в вашем пространстве?

— Ребенок оказался в новой среде. Он смотрит на все и думает: что это? Не пыхтит, не кричит, не двигается, значит, он может к этому приблизиться, взять в руки и ответить на вопрос: какое это? Потом, как только он понял, что это и какое, он может понять, как это работает: падает, перекатывается, звучит. Ну, а дальше — что я могу с этим делать? И тут главное его не спугнуть, а начать этот спектакль создавать с его участием, создать этот момент встречи и общения. Но общение это мы не придумываем по принципу: хочешь — не хочешь, а сегодня «Курочка Ряба», а завтра — «Колобок». Может, ему вообще всё это не нужно. Мы работаем сейчас с геометрической формой, и это оказывается удивительным: ребенок смотрит на кубик, который перед ним делает какое-то движение, какая-то музыка визуальная перед ним, и актер берет импульс, сигнал, от этого первозданного восприятия. И происходят чудеса.

— Здесь есть режиссура или действуют другие законы?

— Здесь, мне кажется, действуют другие законы. Хотя они в принципе могут быть объяснены профессиональным режиссерам и актерам. Перформативность и процессуальность искусства уже давно описывается терминами, и люди давно уже научились строить открытые театральные структуры. Я приехала и к ужасу актеров сказала: «Знаете, ребята, мы сейчас будем ставить не спектакль, а спектакль сейчас будем не ставить». Это довольно раздражающая формулировка, но, в принципе, это точно. Конечно, мы будем что-то ставить, но давайте не называть это спектаклем. Спектакль – это то, что может повториться. Если же мы говорим о том, что НЕ ставим спектакль, то что же мы с ним делаем? Мы же не говорим, что у нас такая альтернативная группа молодых художников современных, с которыми сейчас мы будем творить что-то, к чему нужно искать новую терминологию. Нет. Себе я говорю, что мы спектакль программируем, но что будет делать актер в следующий момент, зависит от зрителей.

— Ваши зрители — это не только 10-месячные дети, но и их родители?

— Для ребенка, который не знает, что такое театр, нет никаких ожиданий, его очень сложно разочаровать, но есть родители, которые знают, что в театре должны быть дорогие декорации и сказка, которую ребенку можно будет потом еще раз прочитать. Мне кажется, что этот новый опыт будет тестовым для родителей, потому что им трудно будет описать то, что произошло. Человек оказывается в ситуации, пространстве и среде, которые его безошибочно переносят в другую реальность. Встреча с искусством должна отличаться от встречи со знакомым на улице, момент события очень важен в театре.

— Что это будет за событие?

— Случилось то, что я увидела своего ребенка, и мой ребенок увидел меня и ко мне не пошел, а пошел в другую сторону, потому что там происходит что-то интересное. И это наблюдение за ребенком может стать очень важным событием. Более того, это наблюдение, конечно, за собой, потому здесь мама или папа, или бабушка вынуждены попробовать себя не в диктаторской роли: иди-иди, возьми-возьми. У нас же все время общение с ребенком в повелительном наклонении. И вдруг с этим ребенком мы можем оказаться в дружественной ситуации, можем посмотреть, как он входит в этот мир. Это какой-то очень важный опыт легитимности искусства для тех, кто на какое-то время прямо даже из жизни исключался. Поликлиника, детская площадка не должны быть единственным местом, где бывает молодая семья. Нужно куда-то их пригласить. В театр.

— И в этом вашем театре будущего позволено все? Хочешь — сел, хочешь — встал, зевнул и прочее?

— Даже пукнул. Все можно, но это не театр вседозволенности. Это создание какого-то пространства для общения, где человек на самом деле не делает все вышеперечисленное. Мы приглашаем соприсутствовать и содействовать, приглашаем прислушиваться к тому, что происходит вокруг и решить, хочет он в этом участвовать или нет. И когда он решит принять участие, то станет естественным партнером актеру. Он со-участник. Ребенок до двух лет входит и вообще — вау! — забывает о прошлом или о том, что у него через час обед по расписанию. А есть дети, которые испытывают сложные эмоции, но уже через некоторое время деликатное превращение реальности во что-то незнакомое приглашает и их подойти поближе и потрогать.

— Есть ли возрастное ограничение в бэби-театре?

— Вы знаете, сейчас есть театр даже для беременных. Прямо специально делают такие проекты, чтобы успокоить маму и дать ей послушать, что внутри. Мне кажется, что тот спектакль, который мы сейчас делаем, идеально подходит под группу детей от 10 месяцев до 2,5 года. Это не значит, что спектакль не подходит детям постарше. Это значит, что дети постарше должны быть в другой целевой группе.

— Фактически, наверное, в театре это сложно сделать.

— Мне кажется, что если театральный менеджер поймет, что эта профессия авторская и творческая… Ну, как сделать, чтобы в Петрозаводске на этот спектакль пришли дети от 10 месяцев до двух лет, а трехлетние пришли отдельно? Мне кажется, я бы даже по улицам пошла. Увидела бы маму с ребенком и сказала: «Пойдемте в театр!». Уже мы построили все стенки — надо их раздвигать.

— Зачем вы ходите сейчас в театр?

— Я этот вопрос всегда задавала своим студентам и вынуждена была все время тоже на него отвечать. Мне кажется, что этот вопрос как гимнастика ума: вот человек проснулся и должен задать себе вопрос: почему я делаю то, что делаю в жизни вообще? И театр ничем тут не отличается от банка, потому что человек, который работает в банке, тоже должен задавать себе вопрос: зачем я сюда хожу? Я думаю, что люди ходят в театр, и особенно в театр кукол, чтобы понять, что они живые.

В 11 лет я попала на спектакль, изменивший мою жизнь. И поняла, что я хочу жить, как эти люди. Я хочу каждый день думать о смысле жизни. Меня потрясло, что у людей есть такая профессия — каждый день думать, зачем я живу? Это болезненный опыт, утомительный, может, не полезный для здоровья, но как-то мне это понравилось сразу.

В театре мы переживаем чувства теми же органами, что и в жизни. Но жизнь приучает нас футляриться, закрываться, забираться в коконы и прятаться в раковинках. Мы себя защищаем от жизни, потому что эмоции часто бывают отрицательными, травмирующими. Когда мы приходим в театр и переживаем там даже очень сильную негативную эмоцию, мы понимаем, что: «а» — мы живые и «б» — что это нереально. Чувствуя при этом тем же самым сердцем и плача той же железой.

— Какой спектакль поразил вас в 11 лет?

— Я жила в Орле, мой отец был военным. Я оказалась в городе, где ставили спектакли выпускники Ленинградской академии театрального искусства. Они были молодые, прекрасные. В большинстве своем евреи — им нельзя было оставаться в столичном регионе, поэтому их сослали в провинцию, еще и в ТЮЗ. Это был потрясающий театр с главным режиссером Юрием Семеновичем Копыловым, художником Станиславом Семеновичем Шавловским. И они ставили такой репертуар, что в 11 лет ты смотришь там не «Ромео и Джульетту», а «Троила и Крессиду», там такие мощные были пьесы, которые говорили, что в жизни все может быть по-разному. Нужно быть готовым, что тебе придется стоять перед выбором. Это было очень сильное детское впечатление.

— Вам не кажется, что лучшие постановки в театре кукол связаны со взрослой, а не детской аудиторией?

— Что такое детские спектакли? Детские спектакли — это спектакли, на которые может прийти и ребенок тоже. На которых родитель забывает, что он родитель и становится просто зрителем. Нам кажется, что сказка или кукла — это атрибуты детства. И мы забываем, что не было концепции детства чуть ли не до середины XIX века. Не было ничего детского, кроме одежды. Не было детской еды, детской литературы, детской музыки. Все это было для всех, и сказки никогда не читали детям, они не для детей придумывались. Они придумывались для детства. Для детства человечества. А этого в вас столько же, сколько и во мне, и в трехлетнем ребенке, которому читают «Курочку Рябу».

Детство — это открытость и неопытность. И в принципе вся детская культура, которая сейчас называется детской, а тогда детской не была, мифологическая культура, сказочная, — это попытка справиться с тем, чего я не знаю. Попытка ответить на вопрос, получить разрешение, как себя вести, как жить. Это механизм пристройки к реальности, с которой мы находимся в сложных отношениях.

— Какую роль в этом играет кукла?

— В театре кукол на сцене должно встретиться живое и неживое, просто чтобы чисто жанровые свои границы соблюсти. И кукла — это пограничник между реальностями. Кукла идет туда, куда не может пойти человек, она так возникла в ритуале и в культуре. Мне нужно пообщаться с тем, кто уже не в этом мире. Мне нужно пообщаться с тем, кто более опытный — мертвый. Мне нужно пообщаться с тем, кто знает больше меня, потому что он уже прожил то, что я еще не прожил. И поэтому я туда как мессенджера, как проводника, отправляю куклу. И жду от нее ответа. Кукла как контейнер, который нам знания оттуда приносит.

При этом не надо смерть воспринимать как какой-то конечный, трагический ритуал. Смерть — это то, что нас всех объединяет. Мы знаем, что все умрем, но никто не знает, что это будет. Кто-то истерически к этому факту относится, а другой: ни фига себе, интересно, как это все произойдет? И вот вам театр кукол, который имеет с этим дело. У нас рядом с человеком оказывается кто-то, кто не есть человек. А зачем его выводить-то еще, если мы не про это?

Драматический театр – это всегда про социальные отношения: дай мне — не дам. Дай мне — на! А кукольный театр – это обращение к тому, кто за мной стоит или меня водит. Это всегда растерянность человека перед неизвестным. Кукла возникает там, где человек не знает, как справиться с тем, что происходит вокруг. И иногда кажется, что Бог наверху — и тогда на сцене марионетка, или что Бог за нами ходит и ведет нас – это театр теней и так далее. Когда нам нужно разобраться в себе, кукла находится на каком-то расстоянии, далеко от того, кто ее в руках держит. А вот — перчаточная кукла, она очень близко. А сейчас есть куклы в рост человека и выше его, кукла оккупирует тело актера, и он с ужасом понимает, что это уже не его рука, а рука какого-то существа, с которым нужно искать общий язык, потому что иначе не выжить.

— По-вашему, искусство меняет людей?

— Искусство воздействует, это процесс. Меняет ли? Это уже результат. Я не знаю. Но это незаменимый инструмент воздействия, поэтому я с большим профессиональным интересом слежу за проектами, которые происходят в тюрьмах, с разными аудиториями, с людьми с ограниченными возможностями. Я испытываю великое уважение к людям, которые этим занимаются. Это очень интересно. Это и Борис Павлович, и Яна Тумина, и другие. Это важные вещи для понимания искусства как не элитарной вещи. Искусство может изменить мир — это точно, а вот может ли оно изменить жизнь конкретного человека, зависит от какого-то случая.