Станционный смотритель
Словно в булке изюмин, в космосе — разных планет,
но представь каково, когда видишь родную лишь в зуме.
Там, «внизу», мир привычный, а здесь — притяжения нет.
Здесь зависнув, легко в одиночестве обезуметь —
ни огни сотен солнц, ни встроенный климат-контроль
не спасут от мороза, сжимающего во тьме, как
ледяная удавка, самое наше нутро.
А спасёт лишь тепло ещё одного человека —
как же странно (и страшно) так вот внезапно прозреть.
Так прозрел на заре соляристики Кельвин Лема?
Моё тело в скафандре, моя голова в пузыре
гермошлема.
От меня к орбитальной станции тянется трос.
У меня за спиной шарабан реактивного ранца.
На меня молчаливо глядят мириады звёзд
из густого, как дёготь, космического пространства,
и, не в силах пошевелиться, оцепенев
под их пристальным взглядом, я, станционный смотритель,
вслух шепчу:
— Объективной причины, в принципе, нет…
Но бежит холодок по спине.
Мы пришли покорить их,
эти колкие звёзды, как некогда варваров Рим.
Мы пробились сквозь все неудачи, сквозь заросли терний.
Чтобы сделать чужое своим, мы внесли в словари
бесконечно большое число названий и терминов.
Мы практически обожествили Первых людей —
во главе пантеона Гагарин и те, кто за ним был
(их фамилии помним, но лица едва разглядеть
из-за нимба).
И сажали мы тех в космические корабли,
кто достоин был Первых.
Я тоже считал, что я стоик,
открывающий земли Колумб, богатырь из былин,
человек на канате у Ницше…
Всё это — пустое.
Ведь, останься мы в полном вакууме одни,
тет-а-тет с этой в душу глядящей, безмолвной бездной,
не спасут от мороза отчаяния ни огни,
ни комбез нас.
Полюшко
Смысла жизни для многих людей как бы нет,
значит надо помочь им найти его.
Так, пока ты не сел кабанеть в кабинет,
зацени, как родятся на диво
в огороде страны лопухи, лебеда,
одуванчики…
Полюшко-поле!
Ты для русской души, грянет если беда,
обеспечишь покой средь раздолий.
Ты кручиниться витязю вовсе не дашь.
Пусть давно твои пашни не паханы,
пусть давно не питал тебя благостный даждь,
тут ещё русским дубом пахнет.
Кто сказал, что у русских защитника нет?
Вот бредёт он, хранитель заветов,
по лодыжки в траве на горячем коне
боевом. Ты ждала, Лизавета?
Он, бывало, держал лишь щитом эшелон,
был в вершке лишь от ихних когтей лик.
Разбивалися об заостренный шелом
вражьи молотовы коктейли
и гудели вовсю злые стрелы, как рой…
Детям в голову вдолбят пусть шкрабы —
в наш особенный путь поведёт наш герой
наш, из русского дуба, корабль.
И нас полюшко примет в свои телеса,
столько вёрст здесь в окрест, и не счесть их…
Ты не веришь, скорее включай телек сам
и увидишь, что русские с честью!
А кто чести неймёт, пусть пожрёт того мор,
не хватало таким расплодиться —
что ни дом, то содом, что ни двор, то гомор,
что ни улица, то блудница.
Древняя-предревняя Греция
I.
Сюжет актуальный для фильма из жанра «пеплум».
Царь македонцев Филипп грозит окаянным
лаконианцам радиоактивным пеплом:
— Если вдруг наши ракеты по-над океаном
к вам долетят, вы останетесь без государства!
Нет абсолютно у вас никакого шанса,
если я только по вам нанесу удар свой…
— Если. — Ему отвечают лаконианцы.
II.
Он очень гордился работой. Он втайне лелеял
надежду на то, что повысят (оклад в тридцать тысяч).
Когда на сегментном табло обновлялся левел,
он радовался, в улыбку рот исказив.
Реалити-шоу на Олимп подавалось с камер.
Катаясь со смеха, глазел сонм, возглавленный Зевсом,
на то, как снова и снова вниз катится камень,
как снова и снова следом идёт Сизиф.
III.
Гоплиты пьют у подъезда. Все на лицо атрибуты:
явная соц. девиация, в полторахах бухло,
всюду семян кожура, послания прочь на три буквы…
Слышу отчетливо голос:
— Братики, глянь — Архилох!
Всё в этой жизни, Перикл, судьба посылает и случай.
Носит теперь горделиво гоплит мой прежний смартфон.
Новый найду на замену, будет значительно лучше,
более функциональней и эргономичнее он.
IV.
Одиссей, придя с работы, нашел Итаку
без жены и Телемака. И так он
был разочарован происходящим,
что не стал пить пиво и смотреть ящик.
Даже не подумал гонять вялого.
Лёг в кровать. Накрылся. Ватным одеялом.
Мучают теперь мысли Одиссея —
смерть среди врагов чего ради сеял?
V.
Я прибит к высоте. Гвоздями Гефеста к камням.
Рядом старый приятель, наведался подкрепиться.
М-м… Ням-ням? Есть в тебе кое-что… от меня.
Клюй еще, не стесняйся. Давай! Безмозглая птица.
Мне осталось надеяться только на этих людей —
не всю жизнь ведь им жечь гекатомбы без смысла, без цели?
Пусть же вспомнят они, как висел я тут из-за идей!
А Эсхил пусть напишет бестселлер.
VI.
Словно богиня, стояла ты в магазинной витрине,
нежно белели, маня, груди твои и твой стан.
Вечность бы мог созерцать я такое изящество линий,
но ниоткуда возник вдруг продавец-консультант
и оторвал тебе руки, чтобы удобнее было
спрятать твою красоту в джемпере, как в тайнике…
Нет, не понять совершенно скульптуру тупым имбецилам,
ты для таких, как они — вешалка. Лишь манекен.
VII.
Волнуясь, морщинило лоб Средиземное море,
печальные чайки, мечась над причалом, кричали,
а солнце, такое горячее, как крематорий,
сочилось сочувствием, грело добра лучами.
Дедал, обернувшись, кричал сквозь ветер Икару:
— Быстрее, мой сын, иначе увидит царь Минос,
что мы убежали, пошлёт истребитель и кару
узнаем его мы.
У воска был маленький минус.
Озимандия
Я встретил путника, он рассказал, присев,
о виденном в пустыне им колоссе:
стоят две каменных ноги, под ними серп
и молот в обрамлении колосьев,
а близ, карикатурно головаст,
лежит тот вождь, чье имя стало культом.
Под лбом большим прищур холодных глаз
нам говорит, как точно понял скульптор
ту ярость и ту жажду перемен,
что подтолкнули на эксперимент.
Ещё хранит слова глухой гранит:
«Победа коммунизма неизбежна!».
Кругом пески лишь. Тянутся они
на много вёрст, бесплодны и безбрежны.
Искренность
И когда земной шар, выгорев,
Станет строже и спросит: «Кто же я?» —
Мы создадим «Слово Полку Игореве»
Или же что-нибудь на него похожее.
В. Хлебников, «Война в мышеловке».
Одна нога на перроне, другая в поезде.
Ещё один шаг, и не будет ноги на перроне.
Я б сделал селфи художника в зрелости, стоя здесь,
но мне навевает скуку любая ирония.
Скупая слеза — непредвиденная девиация.
Будто бы дед, одетый во сто оболочек,
стал вдруг в моём присутствии раздеваться,
будто бы в глаз попал перцовый баллончик.
Спрессовано в двадцатьчетыреслэшсемь наше время.
Когти, клыки и черты лица заострились.
Хочешь здесь выжить? — записывайся на тренинг,
или же мир сожрёт тебя. Технотриллер.
Угрюмые граждане ядерной Сверхдержавы,
ложно свободны покуда нас некуда деть им.
Мы видим в окно каждый день те дворы, где ржавый
остов автомобиля — игрушка детям.
Рот нараспашку. Ждём — когда вылетит птичка?
С нами беседу ведёт цветной телевизор —
с умным лицом ведущий нас кормит спичем,
напичканным политическими эвфемизмами.
Как нам не допустить чтобы мозг стал ватным?
Верх эволюции — этот циничный нелюдь?
Есть ли у нас надежда, на что уповать нам?
Видно ли перспективу в конце тоннеля?
В эпоху катонов, надевших рясы и бороды,
когда оказалась поставленной на кон вера,
в эпоху когда число пилларсов с билбордами —
определяющий фактор длины конвейера,
в эпоху экологической катастрофы,
в эпоху нищающих, пьющих палева литры,
в эпоху горящих своих погребальных костров мы
стоим на пороге нового палеолита!
Нет, я не шучу. Как огонь приручил наш предок,
так сможем ещё мы взрастить в себе новую искренность.
Мы можем поднять её вверх и нести как кредо,
единожды дав разгореться из тлеющей искры в нас.
Я видел ту искру в сильных мужчинах и женщинах.
Я видел, как люди, крича, вырастают из клеток.
Ты можешь не верить стихам моим, можешь жечь их нах,
но если поверишь — воспользуешься как билетом
на поезд идущий в вечность. Составчик тронется.
Пока Вавилон готовится рухнуть вниз, кренясь,
пока размышляет (что делать?!) на шатком троне царь,
мы провозгласим и взлелеем новую искренность.
Одна нога на перроне, другая в поезде.
Ещё один шаг, и не будет ноги на перроне.
Я б сделал селфи художника в зрелости, стоя здесь,
но мне навевает скуку любая ирония.