Переезд

«Малка, смирно стоявшая в лодке в полудреме под тихие карельские напевы Матрёны, вдруг заволновалась, затопала и встав близко к борту, cильно наклонила карбас набок. Упавшая в воду коровка, непрестанно захлебываясь и фыркая, медленно поплыла к берегу, потянув за собой и Матрёну, цепко державшую за ошейник свою последнюю кормилицу».

Рассказ

Оттолкнув веслом от берега большую лодку-карбас, оглядев в последний раз оставленный крепкий дом, картофельное поле и огороды и благодаря хлестнувшую через борт волну, спрятавшую скупые слезы, тяжело вздохнул Александр: «Всё, нет прошлого, нет». Впереди ждало новое место работы, новое жильё и совсем другая жизнь. Это был последний рейс, когда он забирал из заброшенной уже деревни старшую сестру жены и четырехлетнюю кормилицу корову Малку.

Страха перед будущим не было, он, Александр Дмитриевич Стародумов, давно все свои страхи похоронил, тогда ещё, в Великую Отечественную, когда всю войну прошел, да и дело неслыханное – живым остался после двух немецких пленов. Не любил он войну вспоминать, молчал о ней многие годы, но по словечку, по крупице, в минуты настроения, приподнятого чаркой доброй, родные вызнали всё, что ему пережить пришлось.

Контузия, плен, побег из лагеря военнопленных, из самого Дахау, предательство польского пана, приведшего немцев. Короткая погоня и пасть черной овчарки, рвущей тело молодого солдата. Дыхание ее смердело человечиной. Не мог он подобрать слов, чтобы чувства свои передать, когда, сорвав остатки драной гимнастерки, узрел немецкий офицер наколотого на всю грудь орла, наследство бурной юности и так на их нацистских орлов похожего, оттолкнул его в сторону от стены расстрельной, жить оставил. А после были долгие месяцы концлагерей, освободили их, тени русских солдат, американские войска…
В поселке случай с орлом стал байкою живой, так каждый раз по субботам в общественной бане, парились мужики, мослы свои жаром накаляя и все хвори гоня разом, а как увидят Александра, в парилку заглянувшего, вдругорядь и зашепчутся. Да подтолкнут замыленным локтем самого крайнего: «Спроси!».  И звучал в мужской бане всегда один и тот же вопрос: «Чё, правда, дядь Сань, орёл спас?»

Не хотел он вспоминать о том, что горечью отдавало возвращение на Вятчину, родину милую, о том, как косо смотрели на него соседи, не дождавшиеся с войны своих мужей и сыновей. Как сам плакал, когда увидел после многих лет разлуки сестренку младшую Верочку, под Кестеньгой cанитаркой прослужившую, где любовь свою встретила, молоденького лейтенанта Андрея, который вскоре под немецкий артиллерийский обстрел попал и инвалидом в свои двадцать четыре года остался, как сердца надорванные кровоточили, когда, обнявшись с братьями Борисом и Максимом, стояли посреди кухни трое парней на четырех ногах всего, ведь оба брата по ноге на войне оставили. И как, услышав, что на Севере люди нужны лес для страны заготавливать, ночь длинную просидев на пороге отчего дома, собрал вещмешок и простился семьей, поехал искать своё счастье в тайгу северную.

Удивился он тогда быту лесного народа, людям честным и сильным – карелам коренным, полюбил вдруг и навсегда природу карельскую, говор местный, поначалу смешным казавшийся, а потом полюбил и красавицу карелку Анни. C молодой хозяйкой на каждом новом месте, куда страна направляла, обустраивались как могли, двор-хозяйство справно содержали да детишками богатели. Так, старшие Валентин и Лида родились в квартале номер сто семьдесят девять, Люба и Нина в губе Печной, Вера и Надя в деревне Пайозеро. И последний, Сережка, уже в поселке родился, в цивилизации, да мыслимо ли дело – при врачах.

При отправке детей cвоих малых, пересаживая с их лодки в катер, каждого целовал тогда Александр и к груди прижимал на секунду. И струна, одна из многих в душе порвалась, когда Верочке четырехлетней, боящейся в трюм тёмный спускаться, старая бабка-карелка иконку намоленную в ладошки опустила, для себя в путь приготовленную, перекрестив на дорожку.

В то неспокойное время переселения плыли по большому Энгозеру лодки день и ночь. На моторах маломощных перевозили свой скарб нажитый труженики лесной деревни. Путь в одну сторону занимал почти день, а там, разгрузив лодки на берегу поселка, в обратку пускались суровые мужики, уже в лодке сажая за мотор сменщиков, ежели они были, cпали урывками под плеск волн да шум ветра.

…Восток, разгулявшийся с обеда, гнал высокие волны на южных салмах, где подставить борт воде пришлось, и случилась беда. Малка, смирно стоявшая в лодке в полудреме под тихие карельские напевы Матрёны, вдруг заволновалась, затопала и встав близко к борту, cильно наклонила карбас набок. Упавшая в воду коровка, непрестанно захлебываясь и фыркая, медленно поплыла к берегу, потянув за собой и Матрёну, цепко державшую за ошейник свою последнюю кормилицу. Не умевшая плавать женщина, одной рукой держась за необычный буксир, другой пыталась перекреститься, вереща на всю округу и путая русские и карельские слова. Ненамного отстав от них, Александр, севший на весла, после того как мотор волной залило и догоняя своих недавних спутников, смеялся в усы, матерился громко и плакал одновременно, от ощущения чего-то нехорошего, надвигающегося неумолимо, чувством шестым, не раз жизнь сохранявшим, ведомый.

…На суше горел небольшой, но жаркий костёр, на людях дымилась подсыхающая одежда, и в воздухе витала, невидимо искря напряжением, мысль о первой потере великого – в рамках одной карельской деревни – переселения. Оказавшись на большом острове, корова не давалась в руки даже своей хозяйке. Закуривая папиросу, вздохнул Александр: «Всё, Матрёна, видно, судьба так с нашей Малкой распорядилась» – и раздался на далёком острове одинокий выстрел.

В вечерних сумерках на мосту стояла одинокая фигурка женщины. Лампа-керосинка бледным мерцающим светом указывала путь одинокой лодке, последней за неделю переезда. И ахнула Анни, за сердце хватаясь, увидев опухшее от слёз лицо своей сестры и гору мяса, лежащего посреди лодки на хвойных ветках.

«Ничего, мать, ничего, везде люди живут, и мы сможем», – прошептал Александр, обнимая хрупкие, замершие плечи жены и глядя на видневшиеся вдалеке огни лесобиржи.