Невозможное

"Биогенератор. Там, в доме напротив... – сказала женщина очень тихо. – Они включают его и облучают меня. Вы ведь видели надпись на доме?" Новый рассказ Григория Прядко о том, что такое безумие на самом деле, в литературном проекте "Абзац".

Фото: pixabay.com

Безумие — это всегда смысл, разбитый вдребезги.
Мишель Фуко

1.

Серые дома под серым небом. Бесконечные ряды старых, потрепанных пятиэтажек рядами уходят за горизонт, туда, где коптят ядовитыми дымами всех цветов радуги огромные заводские трубы. Между приземистыми бетонными коробками затесались, подобно двум башням, две высотки, такие же унылые и мертвенно-бледные, как и все, что их окружает. Обычный спальный район обычного города, где сотни тысяч маленьких людей проживают обычную, серую, никому не нужную жизнь.

Маховой почувствовал, как на лоб ему упало несколько капель дождя, вытянул вперед свою длинную жилистую руку и раскрыл ладонь, ловя летящую сверху влагу. Вода, что сыпала с неба, была мутной, тяжелой и отвратительно маслянистой. Злая вода, подумалось Маховому, злая и обреченная умирать, как и этот город, как и весь мир в конце концов. Так есть ли у мира шанс? Маховой задрал голову, и по лицу его зачастила противная едкая морось. Вряд ли, всего скорее, свои шансы мир давно растерял. Или продал за бесценок. Но даже если и так, все это лишь пустая философия, сказал себе Маховой, пора заниматься делом.

— Седьмое ноября девяносто девятого, время девять пятьдесят, — произнес он в диктофон, убрал его в нагрудный карман пиджака и направился к ближайшей многоэтажке.

«ЗДЕСЬ НАХОДИТСЯ БИОГЕНЕРАТОР МОЗГА», гласила нелепая надпись, выведенная белой краской на ее стене.

Маховой приблизился к ней, извлек из портфеля поляроид, сделал снимок и помахал в воздухе вылезшей из аппарата карточкой, чтобы быстрее проявилась. Надо будет показать шефу, похоже, люди здесь потихоньку  сходят с ума.

Грязный подъезд с вырванным из двери кодовым замком, всюду окурки, мусорные пакеты, порожние шприцы. Голодная собачонка с костью в зубах, воровато косясь, прошмыгнула мимо. Запустение. Дом превращается в трущобы.  Все вокруг катится в пропасть.

Маховой подошел к лифту, брезгливо морщась, ткнул пальцем в выжженную зажигалкой кнопку вызова, потом долго слушал, как гремя и сотрясаясь, спускается по шахте кабина. Ему на последний этаж, но до него даже не доехать, лифт останавливается на четырнадцатом. Проклятье тем, кто придумал такие дома.

Едва поднявшись по ступеням на самый верх, он услышал, как скрипнула в темноте дверь и на немногим более чистый, чем внизу, пол, легла полоска тусклого дрожащего света.

— Я вас жду, — раздался тонкий, взволнованный голос. — Поднимайтесь скорее.

Он ступил в узенький, погруженный в полумрак коридор, густо заставленный какими-то коробками, газетными связками, картонными, рифлеными пачками из под яиц, которыми обклеены были стены и даже потолок, едва не споткнулся о табуретку и потому не сразу заметил тщедушную фигурку, маячившую силуэтом впереди, там, где судя по всему, располагался вход на кухню.

— Я по заявлению, — сказал Маховой, вынимая служебное удостоверение, — вот, капитан милиции…

— Тсс, тсс, тихо, — обрывая на полуслове, произнесла фигура, с быстротой молнии подскочила к нему и цапнув за рукав, буквально потащила за собой.

— Вот, смотрите, внимательно, — шепнуло странное создание, когда они оказались подле кухонного окна. — Там, в доме напротив, видите?

Через едва заметную щелку в плотной шторе, Маховой разглядел тонущий в сером тумане дом — точный близнец того, в каком он сейчас находился.

— Что? — спросил он и, повинуясь суетливым, испуганным жестам фигуры, договорил, понизив голос, — что я там должен увидеть?

— Ну как же?! Как же?! — раздался возмущенный лепет. — Я ведь вам писала, они сейчас включат прибор, чтобы начать облучение квартиры. Тсс, там шевеление, этажом ниже моего, посередине, заметили?

Он не увидел. Ничего. Просто одинаковые в своем убожестве окна, скрывающие за немытыми стеклами пустые, неряшливые квартиры-призраки. Маховой пожал плечами.

Фигура снова замахала руками, потом, полна отчаяния и возмущения, обреченно уселась на хлипкий стульчик. Капитан получил возможность осмотреться.

Небольшая кухня три на два, не знавшая ремонта с момента появления первых жильцов. Пара свечей, коптящих на заляпанной жиром плите. Мойка со  сваленной в груду немытой посудой. Холодный, шершавый бетонный пол, проглядывающий в прорехи кое-как постеленного, выцветшего от старости линолеума. И кошки. Пять или шесть тощих, чуть ли не плешивых кошек, озабоченно трущихся о его ноги, дыбящих шерсть, нервно машущих хвостами-палками.

— Они явно затаились, — устало произнесла фигура на стуле. — Наверное,  следили за вами и решили пока не рисковать. Но вам (сверкнули безумием в полумраке круглые, кроличьи глаза), надо быть тем более внимательным! Они ни перед чем не остановятся, понимаете?!

Фигура, незаметно для самой себя позабыв об осторожности, перешла почти на крик, но тут же обреченно замотав головой, вновь сникла.

— Я по заявлению, — повторил Маховой. — Вы Нина Ивановна Павлова?

— Да, — согласно кивнула фигура. — Я, Павлова Нина.

Сколько ей на вид, ни за что не скажешь. По документам, он точно помнил, пятьдесят два, но выглядит, словно сушеное, сморщенное яблоко, так, будто лет на двадцать слишком постарше. Одета в нелепое, мышиного цвета платьишко с отложным, некогда белым воротничком, из-под подола видны спортивные штаны с «пузырями» на коленях, на ногах шерстяные носки грубой вязки.

Он верно рассматривал ее излишне явно, нарочито, потому женщина смутилась, подобрала платье, натянула его пониже, потом вскочила, кинулась к свечам и задула их.

— Я по заявлению, — в третий раз сказал Маховой, а хозяйка квартиры, вместо ответа, пошла прочь с кухни и на выходе махнула ему, «идите за мной».

Жилая комната, единственная в квартире, ужаснее всего в ее жилище.  Обоев нет, куда там, стены обклеены теми же коробками из-под яиц; с потолка вместо люстры свисает непонятный металлический шар с пружинами; пол простелен газетами в несколько слоев, а окно обклеено фольгой от бесчисленных шоколадок.  Из мебели есть лишь промятый диван с большим комком грязного постельного белья, да стол-книжка, заваленный бумагами, книгами, непонятным хламом, будто бы нанесенным с каких помоек. Ах да, еще табурет о трех ножках. Все. И грязь налетом; всюду, повсеместно, везде; особенно невыносимая из-за своего тяжкого запаха, наполняющего тугой, спертый воздух.

Он с опаской присел на табурет, чувствуя, как тот затрещал под весом его тела, извлек из портфеля планшет с прикрепленными листами заранее разлинованной бумаги и заявление, о каком говорил только что: тетрадный разворот в клетку, исписанный нервным, скачущим почерком.

— Ой! — спохватилась фигура, побежала на кухню, принесла свечку, зажгла ее, вынула из кармана мятую пачку сигарет без фильтра, от свечки и прикурила, пустив вниз струю дыма. Завоняло дешевым табаком.

— Мне нужно взять у вас объяснение, — начал Маховой. — Так положено. Вы писали нам…

— Я знаю, знаю, знаю! — шепотом выкрикнула женщина, вскинула руку с сигаретой, дернулась, будто вспоминая нечто важное, согнулась вдвое и извлекла из под стола два предмета, больше всего похожих на шапки или шлемы, сделанные из той же, что и на окне, мятой, разноцветной, тускло блестящей при свете свечи, фольги. — Я прекрасно знаю, о чем писала, можете не повторять! Вот, наденьте!

Один из шлемов она протянула ему, другой водрузила себе на голову и уселась на краешек дивана, заложив ногу на ногу и продолжая нервно курить.

Маховой взял шлем, но ее примеру не последовал, а осторожно отложил в сторонку. Ближайшие час-два обещают быть трудными, понял он.

— Они опять начинают разговаривать, — произнесла женщина, — вот здесь (и постучала по голове), спорят между собой, зачем вы пришли. Никак не могут договориться. Фольга немного помогает, особенно когда пытаюсь поспать, так хотя бы не столь сильно слышно, ведь они почти постоянно внутри; либо приказывают, либо смеются, либо просто бормочут что-то невнятное. А иногда!..

Она подкралась к окну и, отогнув краешек фольги внизу его, несколько мгновений смотрела на дом напротив.

— Иногда они включают музыку. Страшную, мерзкую, какой-то рок, еще крики вместо пения и так длится часами, — продолжила Павлова, оборотилась к Маховому и безумные, дурные глаза ее едва не вылезли из орбит. — Почему вы еще без защиты? Неужели не слышите их?

— Кого именно я должен слышать? — уточнил Маховой и тут же поинтересовался, — а когда вы спите?

Женщина вернулась на диван, притушила окурок о стену, бросила его на пол.

— Когда как. Иногда они дают мне пару часов, всегда в разное время. Голос предупреждает, что наступает перерыв. Это может случиться в любой момент и надо использовать его с умом. То есть поспать, поесть, кроватку заправить, кошечек моих накормить. Мне без кошечек никак нельзя…

Павлова выудила из кучи белья покрывало и укрылась им с головой.

— Они хитрые, — устало сказала она. — Не хотят, чтобы я окочурилась раньше времени, говорят, что проводят эксперимент.

— Кто говорит?

Она пожала плечами.

— Не знаю, кажется, мужчины, женщины, четверо или пятеро, может больше. Пьют кофе, смеются, едят что-то, отдают разные приказы, когда им скучно.

Маховой отложил в сторону ручку.

— Какие приказы они отдают?

— Всякие. Иногда прыгать на месте, двести раз. Потом лежать час без движения. Однажды заставили встать на край балкона. И все смеются, смеются, мол ты, сто седьмая, у нас любимый объект. А я ведь не объект, — словно спохватившись, сказала женщина. — Человек я, понимаете? Человек…

Маховому стало ее на мгновение жалко. По идее, при его работе, при том образе жизни, какой он вел, жалость ко всему окружающему вытравливается каленым железом, причем очень быстро. Но все же, иногда, бывает. До сих пор, иногда бывает…

Он развеял рукой табачный дым, сгустившийся вокруг сизым, непроницаемым облаком, встал, подошел к окну.

— Не нужно, — прошептала женщина. — Не подходите. Они уже включили свой прибор, лишь фольга помогает немного, я знаю, я физик-ядерщик в прошлом…

— Что за прибор? — спросил Маховой.

Павлова приблизилась к нему, настолько близко, что он почувствовал исходящий от нее запах тлена, какой испускают вещи, долго лежавшие на одном месте и оттого будто приросшие к нему.

— Биогенератор. Там, в доме напротив. Четырнадцатый этаж. — Сказала женщина очень тихо. — Они включают его и облучают меня. Вы ведь видели надпись на доме?

Вот как, биогенератор, значит. Все ясно. Нет, на самом деле, все очевидно было уже заранее, когда она едва обратилась со своим заявлением в отдел, но с каждым ее словом, жестом, с каждой произнесенной фразой и без того стойкая уверенность стареющего, давно разочарованного в жизни скептика, — участь любого или почти любого, кто слишком долго носит погоны — становилась крепче и крепче. У Махового дернулся глаз. Еще. И опять.

— Странно, — продолжала шептать она. — Их до сих пор почти не слышно, затаились сволочи. Бормочут невнятно. Наверное плохо слышат из-за фольги на окнах и голове, сейчас попытаются увеличить мощность сигнала.

Маховой отодвинулся от нее подальше и вернулся за стол, едва не оступившись о кошку.

— Я тут видел некую надпись. Может, Вы меня просветите, — сказал он, убирая планшет обратно в портфель, поняв, что брать объяснения бессмысленно и остается надеяться лишь на диктофон, — раз уж этот (он поморщился, перед тем как произнести безумно глупо звучащее слово) биогенератор в соседнем доме, то почему о нем написано на стене этого?

Хозяйка будто только и ждала его вопроса. Торжествующе вскрикнув, она кинулась к столу, принялась рыться в том безумном ворохе бумаг и мусора, что покрывал его, еще раз исторгла из себя нечто нечленораздельное с явной примесью радости и показала Маховому обрывок обоев, на изнанке которого имелись записи, выполненные ее характерным, дрожащим почерком.

— Вот, смотрите! — Она ткнула искривленным пальцем с давно не стриженым, грязным и покусанным ногтем в бумажку. — Я тут кое-что записала: год назад они поставили свой прибор этажом ниже меня, видите дату? Но, перекрытия оказались слишком прочные, сигнал почти не проходит через бетон! Вдобавок я устелила пол газетами, а стены, — стены! — выложила этим картоном, ведь перфорация на нем создает усиленную защиту.  Обезопасив себя, я сделала ту надпись, — предупреждение всем нормальным людям, — и пожаловалась участковому на завербованного соседа, чью квартиру так подло использовали. И они вынуждены были сбежать! Каково, а?!

Казалось, она буквально искрится радостью от собственной находчивости.

— Но злодеи нашли место в доме напротив…, — произнес Маховой и Павлова, мигом сникнув, судорожно закивала. — Тогда почему Вы не заложили окна кирпичом или бетоном, был бы тот же эффект?

— Я хотела. Хотела я, понимаете?! — Женщина оправила шлем из фольги и начала ходить по комнате, в руке ее опять появилась сигарета, такая же гнутая, как ее собственный палец. Полыхнула спичка. — Я вызвала работников из ЖЭУ, но они их либо подкупили, либо, что втройне хуже, обработали. И те, отказались, представляете?! Не положено, сказали, нельзя. Пришлось обклеивать окна фольгой, но фольга совсем не та защита…

В эти минуты, страшные, едва ли выносимые для любого, кто понимает, до какой пропасти безумия может дойти человек, она казалась нелепой живой куклой, марионеткой, которую некая сила словно водила туда сюда, дергая за веревки, издеваясь и мотая, всласть наслаждаясь властью, обретенной над ее жалким, тщедушным телом. У Махового вновь дернулось веко.

— Мне пора. — Он встал, взял в руку портфель. — По результатам заявления будет принято решение. Мы уведомим вас в письменном виде.

— Решение…, — эхом отозвалась женщина, остановившись. — Удивительно, они все молчат, будто бы прислушиваются, только где-то вдалеке слышно, не могу разобрать…

Она не договорила и лишь шумно выдохнула воздух. Ей тяжело формулировать мысли, сознание ее работает урывками, непоследовательно, подумал Маховой, а вслух сказал:

— До свидания, — и направился к выходу.

— Постойте! — раздалось за спиной.

Он замер, сжимая холодную, липкую дверную ручку.

Женщина сняла с головы шлем, оправила потные, жидкие волосы, опять надела свое нелепое сооружение и подошла к нему.

— Я знаю, вы ничего не сделаете, подумаете, очередная сумасшедшая, мало ли таких свихнувшихся, — заговорила она, и голос ее на сей раз был абсолютно спокойным, равнодушным настолько, что могло показаться, будто слова произносит некий автомат. — Просто обещайте мне, что проверите ту квартиру, в доме напротив. Может быть, хоть тогда, пусть и на время, они отстанут и не будут мучить меня. Я уверена, вы не найдете генератор, но не потому, что не будете искать, вы ведь порядочный и честный, а просто оттого, что они маскируют его, очень хорошо, понимаете? Под любой предмет, например телевизор, магнитофон или даже (тут она внезапно переменила выражение лица своего на исключительно серьезное, будто собралась донести до него нечто сокровенное и невероятно важное)… под тостер!

Маховой опустил ручку и шагнул на лестничную площадку. Еще немного этого пахнущего старостью и молью воздуха, еще чуть-чуть этой сбивчивой, полной безумия речи, и он сам станет таким, как она. И без того терпеть невмоготу. Впору будет надевать шлем из фольги.

— Проверьте квартиру, умоляю! А я пока поищу записи!

— Какие записи? — переспросил Маховой, перед тем, как закрыть дверь.

— Те самые, я вела их больше года. Записка, мной показанная, лишь часть из них. Там все, каждая их команда, все издевательства, все эксперименты, что они проводили. Я найду, приходите, я все отдам вам, только, пожалуйста, проверьте пока дом напротив.

Маховой испытал смешанное чувство жалости и брезгливости, какое обычно посещает людей при виде голодных собак, одним лишь укоризненным взглядом своим просящих любую пищу, пусть даже и кусок хлеба или грязных нищих, которым осторожно, стараясь не замараться о чумазые руки, подают милостыню, а после торопливо идут прочь, стремясь выкинуть из головы самую память о них. Он глубоко вздохнул.

— Я схожу. Обещаю. Вот мой телефон, как найдете записи, позвоните.

И передав визитку с номером, пошел вниз по лестнице. Милостыню подал, но все равно испачкался, мелькнуло в его голове.

Маховой спустился на четырнадцатый этаж, вызвал лифт и вынул из кармана диктофон. Кассета все еще крутилась. Повезло, пленки хватило. Он отключил прибор, стал убирать его в портфель и в этот момент услышал:

— Давно жду тебя, браток.

На полпролета ниже, у длинного, на уровне пола окна, сидел на корточках человек в выцветшей тельняшке в сине-белую полоску и шортах. Он как раз докуривал сигарету и, заметив Махового, спешно притушил ее о консервную банку, полную окурков, после чего подошел к нему.

В лицо капитана ударило безумной смесью ароматов перегара и махорки. Маховой отстранился, на всякий случай крепче взявшись за портфель.

— Слушаю вас.

Незнакомец явно смутился от нарочитой вежливости и отстраненного тона собеседника.

— Она ведь про генератор говорила, да? Ладно, можешь не отвечать, без того знаю. Весь подъезд замучила, карга старая! Житья никому не дает. То облучают ее, то следят за ней из мусоропровода, не говорила такого, нет? Ну, все еще впереди. То ее отравить хотят, а кому она нужна, дура? Вот кошек ее, тех да, извел бы с удовольствием, орут, гадины, мочи нет. — Человек в тельняшке смачно ругнулся матом, сплюнул желтой слюной себе под ноги. — Я  в квартире под ней живу, она у меня все свой генератор искала, участковый даже приходил.

— Нашел? — спросил Маховой.

— Кого нашел? — не понял поначалу незнакомец, но скоро сообразил и шутливо погрозил Маховому пальцем. — Конечно, нет, искать-то ведь нечего. Биогенератор, блин.

Подъехал лифт, лязгнув, открылись дверцы, приглашая в тесное, замызганное чрево кабины. Маховой тоскливо посмотрел в нее. Придется повременить.  Он достал удостоверение, раскрыл, показал незнакомцу.

— Мне нужно вас опросить.

 

2.

— Хронический галлюциноз.

Маховой поставил на стол чашку с кофе, поморщился. Напиток оказался на редкость отвратительным, что только подчеркивалось обилием сахара. Такой  дома не подают, его можно испробовать лишь в самой поганой забегаловке или в какой-нибудь богом забытой конторе, где тянут лямку офисные крысы мелкого пошиба, чья участь состоит в том, чтобы год за годом, пока не наступит старость, перебирать никому ненужные бумажки. Ну или врачи, наподобие сидевшего сейчас перед ним.

— Что ты сказал? Я не совсем понял, извини.

— Неважно выглядишь, наверное, слишком много работаешь. Я говорю, галлюциноз хронический у дамы твоей утренней.

Собеседник Махового, — полный мужчина примерно одних с ним лет, облаченный в белый, медицинский халат, из под которого торчал растянутый ворот грязного, серого свитера, — сделал глоток из своей чашки.

— Конечно, сложно ставить диагноз дистанционно; куда там, вообще нельзя, говоря откровенно, — сказал человек в халате, — даже несмотря на наличие у нас  еще кое-чего, кроме твоей записи.

Он похлопал пухлой, дряблой рукой по лежащей перед ним на столе медицинской книжке.

Маховой огляделся.

Крохотный кабинет, где двоим тесно. Стены с осыпающейся штукатуркой. Маленький стол завален бумагами и историями болезней. Мигает и щелкает длинная лампа под потолком. За обшарпанной дверью слышны голоса людей, поджидающих своей очереди. Ничего не скажешь, та еще обстановочка — забавный итог шести лет учебы на медицинском и десятка проработанных в психиатрическом диспансере. И кофе тут поганый, им цветок польешь, сразу завянет. Впору не лечить, а лечиться.

— Что-то не так? — поинтересовался мужчина в белом халате.

—  Нет-нет, все прекрасно, — ответил Маховой и придвинул к себе медицинскую книжку.

Теперь кое-что проясняется, подумал он, листая желтые, исписанные небрежным почерком страницы. Кое-что, но, разумеется, далеко не все. Гражданка Павлова с детства наблюдалась у психиатра. Повышенная тревожность, возбудимость, жалобы на сон, галлюцинации. Понятный лишь специалисту диагноз. При взрослении с учета снята. Справка для трудоустройства. Хм, оказывается и в самом деле по образованию физик, только вовсе не ядерщик. Но, хотя бы успела поработать в каком-то НИИ, еще в советские годы. Значит, некоторое время все было в порядке у нее, а потом…

— Случился сбой в черепушке, такое бывает, — словно озвучивая мысли Махового, произнес психиатр. — Она стала слышать, а может и всегда слышала голоса в голове, поборолась с ними и капитулировала, голоса оказались сильнее. Теперь они ей приказывают: то делай, а вот этого не смей, тут лежи, там не стой и все такое. У твоей дамы бред преследования, она везде видит заговоры, любые события, происходящие вокруг, истолковывает в нужном ей ключе. Что бы ни случилось — все направлено против нее. И следят за ней и облучают и эксперименты ставят. Отсюда и биогенератор в тостере.

Он качнул головой, снова хлебнул той коричневой бурды, какую называл кофе и повторил, словно бы удивляясь собственным словам:

— В тостере, подумать только! Совсем крыша поехала.

— Я сделаю пару кадров, не возражаешь? — попросил капитан. — Выписку мне потом пришлешь.

— Валяй, фоткай, оформлю тебе выписку, — махнул рукой врач. —  Успокой шефа, дамочка не ваш клиент. Да, кстати, надеюсь, ты не пойдешь проверять тот дом напротив?

— Посмотрим, — неопределенно отозвался Маховой, откладывая в сторону очередной снимок.

Человек в белом медицинском халате опять покачал круглой, кудрявой с проседью, головой.

— Дело хозяйское. И да, кстати, сам зайди с оказией, проверься. Вон, глаз дергается без перерыва…

Маховой так и не допил кофе. Их с психиатром разговор закончился будто на середине: оба спешили, ведь одного ждала суетливая масса клиентов снаружи, другому просто неприятно было находиться в месте, где человеческие души выворачивались наизнанку и препарировались, словно в анатомическом театре. Уж лучше поскорей спрятаться в конуре, сказал сам себе капитан, там можно все не спеша обдумать.

И он вернулся в конуру, как он называл свой кабинет на втором этаже отдела милиции. Вернулся ближе к вечеру, заперся, чтобы никто не смог помешать и уселся в старое, расшатанное кресло, обитое протертым до дыр дерматином. Справа, за тонкой, едва ли не картонной стеной, без умолку трещала печатная машинка, у соседа слева громко спорили и даже ругались, в коридоре беспрерывно ходили, топали ногами, туда сюда протащили нечто тяжелое. Что поделать, работа никогда не заканчивается, он к этому привык за годы службы, так же точно, как и к недосыпам и к перекусам второпях и к постоянному дефициту денег, которых едва хватало протянуть от зарплаты до зарплаты. Безысходность очень быстро становится частью жизни, ее даже начинаешь любить странной, обреченной любовью мученика.

Маховой вынул из портфеля бумаги, немного помялся, решаясь, и наконец, сделал то, чего не делал очень давно: отыскал в ящике стола сигареты, затянулся и с наслаждением выпустил дым.

Противно зазвонил телефон — старый, годов еще пятидесятых, громоздкий аппарат, — стоявший тут от века.

— Алло, — произнес он в трубку и вздрогнул от тонкого, режущего уши, голоса.

— Добрый вечер, это я, узнали?

Конечно, он узнал, какие могли быть сомнения? Маховой обреченно вздохнул.

— Я вас слушаю.

— Вы проверяли соседний дом? Нет? Прошу, сделайте это. Они совсем с цепи сорвались после вашего прихода: пускают музыку без перерыва, кричат, ругаются, угрожают; требуют, чтобы била себя головой в стенку, иначе изведут меня вконец и ведь изведут, я знаю. Велели сломать шлемы, велели завтра напиться спиртного, а я пить совсем не могу. Но выхода нет, все сломаю и пить буду, … — На другом конце провода замолчали и, прежде чем последовало продолжение, несколько безумно долгих мгновений слышно было одно лишь сдавленное дыхание. — Я нашла записи, имейте в виду. Приходите, сегодня, завтра, как сходите в тот дом, только прошу вас, тихо, просто постучите три раза и я открою и все отдам, приходите, прошу…

Она все говорила и говорила, то срываясь на крик, то понижая голос до еле различимого лепета и остановить ее не имелось никакой возможности. Маховой слушал, отстранив трубку от уха, покуда хватало его сил, но когда понял, что все, выдерживать уже больше не может, брякнул нечто вроде «подойду, не волнуйтесь, буду обязательно…» и прервал звонок. Обхватил голову руками, закрыл глаза. Щемящая тоска скрутила нутро. Когда же кончится эта проклятая жизнь?

На работе оставаться он больше не мог. Тихонько, при запертых от нежданного визита начальства дверях, закинул обратно в портфель бумаги, поменял пленку в диктофоне и перезарядил поляроид.

Утром он наведается на тот проклятый адрес, просто потому, чтобы быть окончательно уверенным не в истинности слов женщины с шлемом из фольги на голове, нет, с ней все было ясно, а в том, что когда отошлет ей ответ на заявление, никто из начальства не сможет упрекнуть его, мол сделал не все, что положено в таких случаях, не проверил «необходимые обстоятельства», пусть даже и звучат они как полная ахинея.

С такой мыслью, Маховой торопливо прошел по служебному коридору, махнул рукой приятелю в дежурной части и прыгнул в маршрутку, весьма кстати притормозившую на остановке напротив отдела. Спустя минут двадцать он уже заходил домой.

Его жилище — очередная бетонная коробка на окраине города, в очередном спальном районе, где годами обитают тысячи и тысячи людей, не ведающих иной судьбы, кроме как по окончании бессмысленного дня поскорее забиться в свою тесную конуру, набить желудок и заснуть, иногда после торопливого, не приносящего никакого удовольствия соития с женой или мужем, и все для того лишь, чтобы проснуться несколькими часами позднее и продолжить блеклую, никчемную жизнь. Наверное, единственное отличие его квартиры от той, где проживала странная женщина с голосами в голове, в наличии еще одной комнаты — детской для подрастающего балбеса-сына, да в более-менее нормальной мебели.

Жена опять ругалась на кухне. Она вечно конфликтовала, с ним ли, своим мужем, или же с сыном-балбесом или, если ссориться не с кем, то сама с собою.

Маховой обреченно вздохнул, скоро он узнает, какова на сей раз причина ее гнева.

— Что случилось? — спросил он, подходя к ней.

Жена сидела за столом, в руках у нее был длинный столовый тесак и камень для заточки лезвий.

— Нож совсем тупой, — произнесла она, — ты совсем тупой. Ты еще тупее этого ножика. Почему когда ты нужен, тебя постоянно нет?! Почему ты ничего не делаешь? От тебя никакого толка, ни на работе, где ты торчишь до ночи непонятно зачем, ни здесь, дома…

Она стремительно заводилась, накручивала себя, еще минута, и остановить ее будет совершенно невозможно и тогда скандал на ровном месте растянется на несколько часов, а завтра предстоит очень трудный день. Маховой мягко забрал нож с точильным камнем и хотел уже было поскорее уйти в комнату, но тут остановился.

Жена до боли напомнила ему ту безумную, без устали говорившую про голоса. Худая, давно потерявшая привлекательность фигура; нелепая домашняя одежда, казалось специально подобранная так, чтобы не будить, а подавлять в нем еще теплящиеся остатки мужского желания; волосы, которые, сколько не мой, все одно будут тонкими, редкими и будто бы сальными; голос, норовящий сорваться на визг…

— Что с тобой? — спросила ставшая вдруг абсолютно незнакомой женщина за столом. Она перестала ругаться, наверное, поведение его показалось ей слишком странным.

Маховой тряхнул головой. Все вернулось на круги своя.

— Ничего, — сказал он. — Пойду наточу и лягу спать.

Он зашел в гостиную, присел в кресло, включил телевизор. Завтра будет слишком трудный день.

 

3.

Следующим утром он дважды обошел кругом тот, второй дом — все искал, нет ли и на нем какой надписи. Кто знает, может и здесь успела начудить дама с тараканами в голове. Но на стенах ничего не было, никто не покусился на скучный серый бетон, смешанный, — по извращённому замыслу архитектора, — с крупной каменной крошкой. Перед тем как войти в единственный подъезд, такой же страшный и грязный, что и в соседней многоэтажке, Маховой выкурил сигарету, спрашивая себя, в самом ли деле ему действительно это нужно? Наконец, успокоив себя хотя бы отчасти, традиционным «для очистки совести», он зашел внутрь.

Лифт здесь оказался еще более убог, чем в доме по соседству. Половины кнопок не было, их выжгли напрочь, равно как и пластиковый колпак лампы, поэтому ехал он почти в полной темноте, слушая протяжное завывание мотора, поднимавшего кабину.

Вот, судя по всему и он — вход в квартиру, где якобы находится генератор. Железная, глухая громада двери с маленьким глазком и замысловатой щелью для ключа. Номера нет, звонка нет. Маховой постучал, выждал несколько секунд, постучал еще раз, настойчивее. Ответа тоже нет.

На всякий случай он приложился к дверному полотну ухом, замер, остановив дыхание. Ничего, тихо.

Из квартиры справа выглянула лохматая голова, помотала по сторонам кудрявыми вихрами и торопливо скрылась обратно, в скорлупу своего жилища.

Маховой постучал в третий раз и, разумеется, не дождавшись ответа, повернул к лифту. В голове его мелькнуло, что было бы, сунься он к той квартире в шлеме из фольги, но идею эту он сразу заменил мыслью о том, как бы поизящнее составить справку о посещении адреса, если вдруг начальство начнет интересоваться.

Так он и вернулся на улицу, в противную морось, в серость и сырость, кажется, навечно ставшие его спутницами. Оставалось только одно дело: зайти к этой ненормальной, да забрать ее записи. Маховой обреченно побрел к дому напротив через детскую площадку, на которой заунывно скрипели, покачиваясь под порывами ветра, одинокие, ржавые качели…

Телефонная трель заставила его вздрогнуть и вывела из воспоминаний  о прошедшем дне. Маховой поднял трубку и не успев еще даже что-то в нее сказать, услышал привычное, покровительственно-хозяйское «зайди».

У начальника отдела милиции, старого подполковника, досиживавшего в своем кресле последний год до пенсии, настроение было ни к черту. Когда Маховой появился в его огромном, безвкусно обставленном кабинете, он оторвался от очередной разгромной директивы, спущенной сверху и сказал:

— Ну, капитан, чего жмешься у двери? Садись.

То, что должно было произойти затем, Маховой ненавидел лютой ненавистью. Полчаса, а то и час доклада о состоянии текущих дел, порой сопровождавшегося унизительными замечаниями от, само собой, все лучше знающего, умеющего и, разумеется, в свои годы не допускавшего подобных, нелепых промахов начальства; а то, что такие промахи обязательно обнаружатся, как бы хорошо он ни работал, Маховой не сомневался. Утешало одно, он, капитан — бездельник перед подполковником, а тот, в свою очередь, такой же бездельник и мальчик для битья для полковника, которого регулярно таскает за седые вихры генерал и так далее вверх по извращенной пищевой цепочке, каковую представляет собой государственная служба. Но на сей раз он ошибся.

— Материал по Павловой у тебя с собой?

— Да, разумеется.

Маховой выудил из стопки взятых с собой документов нужную подшивку, достал из кармана диктофон.

— Пока еще не все документы подошли, и опросить ее не удалось, но записал на кассету беседу с ней, на всякий случай.

Старый подполковник жестом попросил передать ему бумаги, затем прослушал запись разговора.

— Да уж, — резюмировал он. — Нет ничего страшнее проблем с головой. Впрочем, это уже не важно. К завтрашнему дню собери все в кучу и приготовь к передаче в прокуратуру.

— А в чем дело?

Полковник вытер носовым платком потный, толстый загривок, пригладил стремительно лысеющую шевелюру.

— Убили ее. Нашли пару часов назад в собственной квартире. Дело в прокуратуре, материал отправим им, мало ли пригодится.

Вот как. Пару часов назад и уже нашли. Маховому стало душно. Он посмотрел в окно, где с занесенного тучами неба все лил бесконечный, мутный поток воды.

— Я, — начал он, — сегодня утром заходил к ней. Она обещала передать какие-то бумаги. Но, дверь была заперта, мало ли, думал, ушла, может, куда, и решил сегодня вечером повторить, а тут вон какое дело… Как именно она умерла?

Вместо ответа подполковник бросил на стол копию рапорта дежурного наряда, первым прибывшего на место происшествия и Маховой внимательно его прочел, чувствуя, как липкие, дождевые капли холодной, мерзкой струйкой заползают прямо ему в душу.

 

4.

Ей тяжко пришлось в последние минуты. Ножевое в живот, у входа на кухню. Она упала и захлебываясь от боли, поползла в комнату, оставляя густой кровавый след на смятом газетном слое, покрывавшем пол квартиры. Убийца не торопясь шел за ней, покуда она, цепляясь немощными пальцами, медленно продвигалась вперед, выкраивая еще хотя бы несколько мгновений для своей никчемной жизни и пытаясь позвать на помощь, хотя страшный, мучительный спазм напрочь лишил ее голоса, оставив, словно в насмешку, лишь возможность беззвучно, как рыбе, открывать большой, бесформенный рот. Когда женщина почти добралась до дивана, он, встав позади, сорвал с ее головы нелепый шлем из цветной фольги, задрал ей голову и полоснул по тонкой, дряблой шее. Это был конец.

На кухне нашли пару бутылок дешевого портвейна, одну пустую, другую початую. Рядом стояли два стакана. Дело ясное, жертва пила с кем-то, вот только компаньон оказался не совсем удачным и прирезал хозяйку.

За скупыми протокольными строками всегда скрывается нечто большее. Смертная мука, укрытая выхолощенными, намеренно равнодушными фразами. Тот, кто пишет и тем более, читает их, должен понимать, — смерть, — это просто работа. Только вот сердце обмануть гораздо сложнее, чем разум.

Маршрутка подъехала к нужной остановке. Маховой едва не пропустил ее, будучи погружен в воспоминания. Насилу пробравшись через толпу пассажиров, он выскочил наружу и, стараясь не обращать внимание на возмущенные возгласы тех, кого только что безжалостно расталкивал локтями, торопливо пошел домой.

Дождю казалось, не будет конца и края, холодная вода мгновенно сделала невыносимо тяжелым его старое драповое пальто, намочила волосы, пробралась за воротник и теперь стекала по спине между лопаток. Всю дорогу Маховой ежился и вздрагивал, словно большой, недовольный кот, и в конце концов не выдержав, припустил неуклюжим длинным шагом, почти бегом, хотя бегать страшно не любил.

Первым, что он услышал, зайдя в квартиру, разумеется, был голос жены. Она опять ругалась и опять на него. Оставалось только понять, в чем сейчас состоит его вина. Обреченно воздохнув, Маховой скинул пальто и обувь и прямо с чемоданом пошел в ванную.

— Ты опять пропадал, — вонзился ему в спину окрик становившейся с каждым днем все более чужой ему женщины, оккупировавшей кухню. — Где тебя вечно носит, сколько можно работать, а?!

Маховой закрылся на задвижку, включил горячую воду и подошел к зеркалу. В голове раздался противный, казалось, режущий сам мозг, звук, постепенно сменившийся оглушающе громкой, отвратительной музыкой. Хотелось зажать уши, спрятаться куда-нибудь, закутаться в одеяло, лишь бы не слышать  какофонию, царившую сейчас в его голове, но он знал, нельзя, и потому, продолжал смотреть на себя в зеркало, несмотря на то, что резало глаза и слезы  текли по  щекам. Нельзя, нельзя, нельзя…

«Если еще хоть раз отступишь от маршрута, будешь наказан, ясно, двести десятый?», раздался в голове противный, металлический голос. «Он и в самом деле хотел найти генератор?», произнес кто-то еще, какая-то женщина. Послышался веселый смех и несколько человек оживленно заговорили между собой, но разобрать слова их не имелось никакой возможности.

«Приказы выполнять быстрее, понял?». Голову пронзили словно бы разрядом тока, до того сильного, что Маховой не выдержал и, застонав, повалился на колени. «Вставай, вот так, живо, живо! Выполняй приказы быстрее, двести десятый», сказал металлический голос, ни на мгновение казалось, не покидавший его головы все последние годы. «Иначе придется тебе убить кого-нибудь иного, кого-то, кто гораздо ближе».

Сколько еще продлится эта мука?! Маховой умоляюще покачал головой, прошептал, глядя на свое отражение:

— Я не буду, больше не буду, простите.

«Конечно, не будешь. Бумаги убитой сжечь, шлемы из фольги порвать и выкинуть», раздалось в голове и снова смех и снова голоса без остановки.

— Долго ты там? — нервно спросила жена через дверь. — Целый день не могу найти нож, который ты вчера точил. Куда его дел?

Маховой сунул руку в портфель, извлек газетный сверток и вынул из него тот самый нож. Поместив его под струю воды, он долго наблюдал, как стекает в раковину оставшаяся на клинке кровь.

— Секунду, милая. Сейчас выйду и помогу. Кажется, я помню, где оставил его.