Метелица

"Нимфы поднимались на поверхность воды тысячами, перерождались – и взлетали, образуя снежнокрылую круговерть. Живое облако росло, множилось, поминутно превращаясь в многоликие фантастические фигуры". Новый рассказ Сергея Пупышева о надежде, преодолении и перерождении.

Рассказ

В молодости я с друзьями частенько колесил по нашей стране. Цель одна – страну посмотреть, а где понравится — и отдохнуть. Остановились как-то переночевать недалеко от Таллина, разбили палатку на берегу вялотекущей реки. Река, выгибаясь извилистым телом, резала на две неровные половины каравай огромного некошеного луга. С одной стороны она струилась к тёмной полосе лиственного леса, с другой вытекала из-под большого бетонного моста с убегающими по его плечам светлячками машин. Вязкая, тягучая, как многолетнее вино, тёмная вода лениво облизывала песчаные бока обрывистых берегов. Наверное, эстонские реки так же неторопливы, как сами эстонцы.

Сгущался вечер. Уходящие белые ночи блёклым киселём пропитали невнятные июльские сумерки. Чуть ниже по течению, в ста шагах от нашего лагеря, пестрела одинокая палатка.

Костёр собрался скоро. Валежник, затрещав, взялся дружно и основательно. Пока я возился с палаткой, друзья подобрали сухих дровишек, и вскоре бивачный костерок зарделся жародышащими углями. Настроение – шашлыковое, и вот наконец дурманящий запах жареного мяса аппетитным облаком накрыл засыпающую округу.

Из соседней палатки вылез человек, осмотрелся и, увидев огонь, направился в нашу сторону. Чем ближе он подходил, тем больше мы поражались его размерам. Огромного роста атлетическая фигура довольно быстро приближалась.

– Tervist, – здороваясь, кивнул головой, протягивая здоровенную ручищу хмурый гигант, и только тут мы заметили, что левый рукав дорого спортивного костюма был безжизненно пуст.

– Привет! – моя кисть утонула в его ладони. – Давай к столу, – настороженно, но дружелюбно пригласил я.

За шашлыком разговорились. Выпить гость отказался категорически. Оказалось – бывший спортсмен, легкоатлет, метал молот. В прошлом году выиграл крупный международный турнир, на радостях выпил, много и неумело. Завалился спать. Проспал, не шевелясь, почти шестнадцать часов, придавив могучим телом левую руку. Отекла она, задохнулась, омертвела. Ампутировали. Вместе с рукой потерял спорт, большинство друзей. Ушла подруга. Остался один. Второй месяц живет в палатке, жалеет себя, печалится.

– Утроом, ко мне, на чаай, – просто, по-свойски пригласил и ушёл, чуть сгорбившись.

Парни уснули. Мне не спалось. Я думал об огромном эстонце, ещё недавно – успешном спортсмене, а ныне – покинутом и подавленном, запертом своим сознанием в этом тихом местечке.

Нестерпимо захотелось чая. Я подбросил дровишек в полусонный костёр и спустился к реке. Присев на корточки, зачерпнул котелком воды. В полуметре от меня упрямой арматурой выглядывал из воды старый древесный корень. Мрачно-серая личинка подёнки (2) медленно выползла на него из воды, остановилась, будто задумалась на мгновение, затем дрогнул, лопнул старый ужасный покров, появилась головка, спинка и что-то, пока ещё скомканное, за спиной. Прямо на глазах, мелко дрожа, это «что-то» крепло, расправлялось, превращаясь в чудесные белоснежные крылья – рождалась эфемерная прелестная бабочка. Ещё миг – и она, взлетая, в первом полёте сбрасывала надоевшую за долгую подводную жизнь оболочку…

Я, зачарованный, замер. Казалось, вся река превратилась в космическую стартовую площадку. Нимфы поднимались на поверхность воды тысячами, перерождались – и взлетали, образуя снежнокрылую круговерть. Живое облако росло, множилось, поминутно превращаясь в многоликие фантастические фигуры. Всё это белоснежное великолепие то взвивалось вверх, то рассыпалось на части, иногда на секунду замирало, затем снова и снова празднично-танцующий полёт набирал буйную силу настоящей, слепящей глаза зимней метели.

Я не знаю, сколько стоял без движения. Зависло, остановилось время. Вокруг – лишь бесконечно замедленное порхание бабочек, и больше ничего… Казалось, вся эта карусельная круговерть унесла меня в край далёкого детства. Вокруг мотыльками порхали мои желания, белоснежным вихрем кружились несбыточные мечты. Хотелось выскользнуть из своего надоевшего кокона, разорвать связанную с землёй пуповину и, переродившись, взмыть, расправить крылья и закружиться в этом изящном безгрешном танце…

Негромкий звук заставил меня вздрогнуть и обернуться. Эстонец стоял у своей палатки. Скомканные непонятные звуки, пробиваясь сквозь шелест крыльев, едва доносились до меня. Он пел! Несомненно, он пел! Этот огромный, раздавленный одиночеством хмурый гигант оказался в самом центре живого шелестящего облака. Сначала голос неуверенно дрожал и еле пробивался в ночи. Но всё менялось — крепчал, набирая полную силу голос. И тут началось! Река вскипела от обилия кормящейся рыбы. Высокими сильными нотами выпрыгивала рыбная мелочь. Тяжело, низко бухала, поедая павших мотыльков, крупная рыба. А он пел всё громче и лучше, помогая себе, дирижировал здоровой рукой. Культя предплечья, стараясь догнать полновесную руку, отчаянно билась в пустоте рукава. И запела, зазвенела ночь. Заискрила, заблестела белыми пятнами жизнь…

Когда пение смолкло, кружевная метель рассыпалась. Одна часть белым шелестящим шарфом скрылась вдали, другая рухнула в реку, копошась слабеющими крыльями в тяжёлой воде, и уже сытые, ленивые рыбьи рты бесстыдно вяло шамкали живое покрывало. Третье белоснежное крыло понеслось в мою сторону. Бабочки врезались в меня, забивались в уши, заставляли руками прикрывать глаза. Тысячами летели на пламя костра и падали, заживо сгорая в пламени. Огонь и свет с магической, убийственной силой притягивали к себе, и они, не видевшие ничего более прекрасного и светлого за свою долгую подводную жизнь, фанатично следовали зову, стараясь обнять нежными полупрозрачными крыльями торжественную, убийственную красоту. Я не мог стерпеть этого бессмысленного самопожертвования. Выплеснув воду из котелка в костёр, я спустился к реке ещё раз, затем ещё и ещё, пока не погасил огонь и кострище не заклубилось столбом густого удушливого дыма, отпугнувшего тысячекрылое облако.

Наконец всё это действо спустилось вниз по реке, оставив на воде густой ковёр доживающих последние минуты бабочек. Всё стихло… Умерла и ночь…

Я повернулся. Эстонец всё ещё стоял на берегу. Я не заметил, как подошёл к нему.

– Я никкогдаа не пел! – изумлённо воскликнул эстонец. – Что этто? – провожая взглядом улетающее живое облако, спросил он, поворачиваясь в мою сторону.

И тут я вспомнил: отец рассказывал мне про это необычное явление – массовый вылет бабочек-однодневок, рождённых на закате и умирающих с первыми лучами солнца.

– Это – метелица, так у нас говорят.

– Меттээлица, меттээлица – этто я никкогдаа не забуду, – повторял потрясённый эстонец…

***

Один большой двадцатилетний глоток жизни – и вот я, уже зрелый мужчина, гуляя по зимнему Стокгольму, натыкаюсь на афишу. Лицо с афиши показалось знакомым. Я не мог ошибиться, я несомненно встречался с этим человеком. Заметив мой интерес, Роланд, мой шведский партнёр с русскими корнями, произнёс: «Я знаю его. Это известный певец из Эстонии. Уже лет десять каждую зиму приезжает на гастроли. Потрясающий голос».

Мы ещё долго бродили по Стокгольму. Неожиданно завьюжило, замело, и мы спрятались от непогоды под крышей торгового павильона. Народу было немного, но один человек, изучающий рекламу и стоящий ко мне спиной, выделялся огромным ростом.

– Метель такая же, как дома, – задумчиво и почему-то вслух произнёс я.

– Нээт, не меттээль. Мне одиин русский сказаал, этта – меттээлица, – медленно поворачиваясь, произнёс улыбающийся гигант.